года и не проявилъ энергiи, боясь “строжайшихъ замечанiй”.
Въ 1825 году чрезъ Велижъ проезжалъ Императоръ Александръ I-й. Упомянутая уже нами
Терентьева, имевшая основанiе быть недовольною на Берлиновъ, подала Государю прошенiе о
томъ, что местные евреи замучали ея сына и что судьи покрываютъ ихъ злодеянiя. Государь
повелелъ образовать особую следственную комиссiю во главе съ генералъ-маiоромъ Шкуринымъ
и при участiи сенатскаго оберъ-прокурора. Тогда дело приняло совершенно иной оборотъ.
Терентьева привлекла къ следствiю трехъ женщинъ. бывшихъ у евреевъ въ услуженiи, –
Козловскую Прасковью – работницу Берлиныхъ, Максимову Авдотью – работницу Цетлиныхъ и
Ковалеву Марiю – работницу Аронсоновыхъ, а также и упомянутую нами выше нищенку-
прозорливицу Анну Еремееву. По единогласному показанiю этихъ четырехъ женщинъ, дело
представлется въ такомъ виде: Великимъ постомъ 1823 года, за неделю до еврейскаго пейсаха,
шинкарка Ханна Цетлинъ напоила Терентьеву, дала ей денегъ и просила достать христiанскаго
мальчика. На первый день праздника Терентьева увидела мальчика Емельянова у моста (сестра
мальчика, вышедшая вместе съ нимъ изъ дома, показала, что онъ не хотелъ съ нею идти далее и
селъ у моста). Терентьева указала на него Ханне. Ханна, напоивъ ее, дала денегъ и кусокъ сахару,
чтобы заманить мальчика. Максимова была въ это время тутъ же, все видела и слышала.
Терентьева привела мальчика, и Ханна встретила ихъ на улице передъ домомъ. Постороннiе
показали, что видели въ это время Ханну стоявшею у калитки своего дома, а одна женщина,
Косачевская, – что видела, какъ Ханна вела за руку мальчика, ввела его на дворъ. и передала
Максимовой, которая внесла его въ комнаты. Тутъ же были: мужъ Ханны, Евзикъ, дочь Илька и
работница Риса. Терентьеву и Максимову напоили, дали имъ денегъ, и они уснули. Вечеромъ
вeлели Терентьевой отнести ребенка къ Мирке Берлиной, которая и принесла его въ комнату
дочери ея Славки, где было много евреевъ. Мальчика отнесли въ коморку, а женщинъ напоили
виномъ и дали имъ денегъ. Терентьева видела ребенка у Берлиныхъ всю неделю, кроме среды,
когда обращали ее самую въ еврейскую веру и обжигали ей ноги. Максимова носила его обратно
къ Цетлинымъ въ понедельникъ на Святой, что видела и Козловская, а во вторникъ рано утромъ
принесла его опять назадъ. Она заходила съ ребенкомъ въ кухню спросить, встали ли Берлины, и
тамъ видела ее и ребенка Козловская, кухарка Бася и еще одна еврейская девушка. Славка отперла
Максимовой дверь настежь, взяла ребенка и велела придти за нимъ вечеромъ, а его понесла опять
къ Цетлинымъ, где онъ и остался. Въ среду Ханна, при Максимовой, выставила изъ сундука въ
светелке съестные припасы и въ сундукъ положила ребенка соннаго и покрыла простыней. При
этомъ Ханна сказала, что не следуетъ плотно закрывать крышку, чтобы мальчикъ не задохся, и
объявила, что въ, полдень мужъ ея, ратманъ, съ полицiею будетъ обыскивать домъ у Берлиныхъ, а
вечеромъ говорила, смеясь, что тамъ ничего не нашли. Въ четвергъ Максимова отнесла ребенка
опять къ Мирке и Козловская видела его тамъ, и спросила у кухарки Баси, чей онъ. Максимова не
видела, чтобы мальчика въ последнiе дни кормили. Въ понедельникъ на еоминой неделе Ханна
напоила обеихъ женщинъ виномъ, отвела ихъ къ Берлинымъ, где у Славки было въ сборе много
евреевъ. Мирка также поила ихъ виномъ и просила, чтобы ночью они утопили трупъ мальчика въ
реке. Оне принесли его изъ коморки, раздели, по приказанiю жидовъ, и положили на столъ. Какой
то прiезжiй еврей сделалъ надъ нимъ обрезанiе, а Шифра Берлина остригла ему ногти вплоть до
мяса. Въ это время Козловская возвратилась изъ питейной конторы. Славка вышла – было къ ней
въ сени, но, заметивъ, что она уже видела кое-что, позвала ее въ комнату, где жиды стращали ее,
что если она где нибудь проговорится, то съ нею сделаютъ то же, что и съ мальчикомъ. Она
поклялась, что будетъ молчать. По дальнейшимъ показанiямъ, Терентьева держала ребенка надъ
тазомъ, Максимова обмывала его. Затемъ его положили въ бочку, въ которой половина дна
вынималась, Iосель, заложивъ опять дно, сталъ вместе съ Терентьевой катать бочку по полу, а
потомъ и все делали тоже, сменяясь попарно въ каждые два часа. Ребенка вынули изъ бочки
краснаго, какъ бы обожженнаго. Терентьева взяла его и положила на столъ. Все три женщины
оделись въ жидовское платье. Понесши ребенка, завязавши ему ротъ платкомъ, въ школу; за ними
пошли евреи. Въ школе застали они толпу евреевъ, которые положили мальчика на столъ въ
корыто, развязавъ ему ротъ. Тутъ распоряжался Орликъ Девирцъ; прiезжiй еврей подавалъ ремни;
Терентьева связала мальчику ноги подъ коленями, но слабо, и прiезжiй еврей самъ ихъ перевязалъ
потуже. Терентьевой велели ударить ребенка слегка по щекамъ, а за нею все прочiе делали тоже.
Потомъ подали новый, большой и острый гвоздь, и велели ей же уколоть ребенка въ високъ и въ
бокъ. Максимова, Козловская, Iосель и все евреи и еврейки, одинъ за другимъ, делали тоже.
Между темъ Козловскую повели къ шкафчику съ заповедями и обратили ее въ еврейскую веру,
назвавъ Лiею. Орликъ поворачивалъ въ корытце младенца, который сперва кричалъ, а потомъ
смолкъ, смотрелъ на всехъ и тяжело вкдыхалъ, но вскоре истекъ кровью и испустилъ духъ.
Терентьева вынула мальчика изъ корытца, развязала ему ноги, держала надъ другимъ корытцемъ,
стоявшимъ на полу. Козловская подавала бутылку съ водой; Iосель обмывалъ трупъ, а Максимова
обмывала его самого. Когда на теле крови ничего уже не было и только остались одне ранки
величиною съ горошину, трупъ велели одеть, обуть и положить на столъ. Iосель повелъ всехъ
трехъ женщинъ къ шкафику и сказалъ; что такъ какъ оне все приняли еврейскую веру, то должны
по ней клясться, и читалъ имъ что-то изъ большой жидовской книги. Затемъ евреи ругались надъ
похищеннымьТерентьевой изъ Ильинской церкви антиминсомъ, плевали на него топтали его
ногами и пр. (по справке въ церкви, оказалось, что ветхiй антиминсъ, действительно, былъ
похищенъ, а Терентьева разcказала, со всеми подробностями, какимъ образомъ она его украла).
Между темъ начинало уже разсветать; Терентьева съ Максимовой боялись нести мальчика на
реку, где и ночью, и рано утромъ бываетъ народъ, а потому понесли его въ лесъ, въ болото у
Гуторова Крыжа, где онъ и найденъ. По уходе ихъ, Iосель налилъ крови въ одну бутылку и велелъ
Козловской отнести ее къ Славке; но еще много крови оставалось въ корытце въ школе.
Возвращаясь изъ лесу, Терентьева и Максимова встретили Iоселя, самъ-другъ, парой въ бричке.
Они ездили наблюдать за женщинами. Iосель сошелъ съ брички и посмотрелъ, где былъ положенъ
трупъ. Потомъ евреи опять ускакали въ городъ. Мирка напоила обеихъ женщинъ виномъ. Славка
дала имъ деньгъ и наказывала, чтобы оне, пьяныя, поссорясь, кому-либо не проговорились, потому
что евреи все отопрутся и оне одне будутъ виноваты. Обе женщины сняли съ себя еврейское
платье и пошли домой. Но Фратка, жена цирульника Орлика, позвала Терентьеву къ себе, поила
ее виномъ, одела ее опять въ еврейское платье и снова повела въ школу, где были те же жиды и
жидовки, что и раньше, и, кроме того, Козловская. Корытце съ кровью стояло еще на столе, а
подле него две пустыя бутылки, въ которыхъ накануне приносили воду для обмыванiя мальчика;
тутъ же лежалъ свертокъ холста. Пришла Ханна съ Максимовой; она принесла еще бутылку, чарку
и воронку. Терентьева размешала кровь лопаткой, а Iосель разлилъ ее чаркой чрезъ воронку въ
бутылки и небольшой плотно сбитый обручами боченокъ, который былъ поданъ Орликомъ. Въ
остатке крови намочили аршина два холста, велели Терентьевой расправить его и проветрить, а
Iосель искрошилъ на маленьнiя лоскутья. Орликъ обмакивалъ гвоздь въ остатки крови, капалъ на
каждый лоскутъ и делалъ по немъ разводы. Каждому изъ присутствовавшихъ, въ томъ числе и
тремъ участвовавшимъ русскимъ женщинамъ, дали по лоскутку. Все разошлись по разнымъ
местамъ: Максимова понесла за Цетлинымъ одну бутылку, Козловская за Берлинымъ – две,
Терентьева за Орликомъ – боченокъ. Максимова отдала свой лоскутъ впоследствiи Ханне,
Козловская потеряла его, а Терентьева сказала, что онъ, должно быть, у нея въ китайчатомъ
кармане, который переданъ ею на сохраненiе вместе съ другими вещами солдатке Ивановой,
когда она была взята подъ стражу. Следователи немедленно отправились къ Ивановой и нашли въ
указанномъ Терентьевою кармане трехугольный лоскутъ холста, красноватый и признанный всеми
тремя раскаявшимися женщинами за тотъ самый, о которомъ оне говорили. Фратка (жена Орлика,
цирульника) объяснила Терентьевой, что кровавымъ лоскутомъ протираютъ глаза
новорожденнымъ, а кровь кладутъ въ мацу. На другой годъ после того Терентьева и сама пекла съ
Фраткою и другими жидовками мацу съ этою кровью. Максимова подробно разсказала, какъ она
делала тоже самое у Ханны, размачивая засохшую въ бутылкахъ кровь и смешивая ее съ
шафраннымъ настоемъ. Ханна клала также немного этой крови и въ медъ, который лили евреи.
Козловская заявила, что тоже делали и у Берлиныхъ: вытряхнувъ изъ бутылки сухую кровь, оне
Пирамида