о ком же они были, как не о Прекрасной Даме? Значит, мы слышим,
наконец, в этих стихах или голос Прекрасной Дамы, или кого-то,
говорящего ее голосом. Так что же начертывает она в "ответном
свитке" сердцу, ее ищущему:
Кто я, ты долго не узнаешь,
Ночами глаз ты не сомкнешь,
Ты, может быть, как воск, истаешь,
Ты смертью, может быть, умрешь.
.......................
И если отдаленным эхом
Ко мне дойдет твой вздох "люблю",
Я громовым холодным смехом
Тебя, как плетью, опалю!
Так вот она кто! Пускай остается неизвестным ее имя - если
имя у нее вообще есть, - но из каких мировых провалов, из каких
инфрафизических пустынь звучит этот вероломный, хищный голос, -
это, кажется, яснее ясного. Госпожа... да, госпожа, только не
небесных чертогов, а других, похожих на ледяные, запорошенных
серым снегом преисподних. Это еще не сама Великая Блудница, но
одно из исчадий, царящих на ступенях спуска к ней, подобное
Велге.
"Здесь человек сгорел" - эту строку Фета взял он однажды
эпиграфом к своему стихотворению:
Чтобы по бледным заревам искусства
Узнали жизни гибельный пожар!
Но в чем же, собственно, заключается пожар жизни и что в
нем было гибельного? Блок всю жизнь оставался благородным,
глубоко порядочным, отзывчивым, добрым человеком. Ничего
непоправимого, непрощаемого, преступного он не совершил.
Падение выражалось во внешнем слое его жизни, в плане деяний
только цепью хмельных вечеров, страстных ночей да угаром
цыганщины. Людям, скользящим по поверхности жизни, даже
непонятно: в сущности, какое тут такое будто бы ужасное
падение, о какой гибели можно говорить? - Но понять чужое
падение как падение могут только те, кому самим есть откуда
падать. Те же, кто сидит в болоте жизни, воображают, что это в
порядке вещей и для всех смертных. Когда вчитаешься в стихи
Блока, как в автобиографический документ, как в исповедь, тогда
уяснится само собой, что это за падение и что за гибель.
Третий том - это, в сущности, уже пепелище. Душевное
состояние поэта ужасно.
Ты изменил давно,
Бесповоротно.
Непробудная ночь плотно обняла все - и землю, и то, что
под ней, и то, что свыше. Одна беспросветная страница сменяется
другой, еще кромешнее. Клочья, уцелевшие в памяти от
трансфизических странствий, переплетаются с повседневностью в
единый непрерывный кошмар. Вспоминается стих Корана: "Один мрак
глубже другого в глубоком море".
Не таюсь я перед вами,
Посмотрите на меня:
Я стою среди пожарищ,
Обожженный языками
Преисподнего огня.
Вот в эти-то годы и была написана Блоком коротенькая
статья-воспоминание "Рыцарь-монах", та самая, с напоминания о
которой я начал эту главу. Заголовок - странный, вне
метаисторического толкования не имеющий смысла. Каким рыцарем
был при жизни Соловьев - человек, во весь век свой не
прикоснувшийся к оружию, доктор философии, лектор, кабинетный
ученый? и каким монахом - он, никакого пострига никогда не
принимавший, обета целомудрия не дававший и, несмотря на всю
свою православную религиозность, живший обыкновенной мирской
жизнью? Но Блок и не говорит о таком Соловьеве, каким он был.
Он говорит о том, каким он стал. Каким он видел его, спустя ряд
лет, где-то в иных слоях: в темных длинных одеждах и с руками,
соединенными на рукояти меча. Ясно, что и меч был не
физический, и рыцарство - такое, какое предугадывают лишь
"Рыцарь бедный", и монашество не историческое, не в Энрофе, но
не от мира сего.
Ничего нет более закономерного, чем то, что рыцарь
Звенты-Свентаны не оставлял младшего брата, который мечтал
таким рыцарем стать даже после измены. Но что именно
совершалось во время их трансфизических встреч, какие круги ими
посещены были, от каких действительно и окончательно
непоправимых срывов он спас поэта - это, конечно, должно
остаться неприкосновенной тайной Александра Блока.
Но из того, что было показано Блоку в потусторонних
странствиях этой поры его жизни, проистекло наряду с другими
одно обстоятельство, на которое мне хочется указать особо. Блок
и раньше, даже в период Прекрасной Дамы, показал, что
провидческою способностью в узком смысле этого слова, то есть
способностью исторического предвозвещения, он обладал, хотя
редко ею владел. Стоит вспомнить стихотворение, написанное за
два года до революции 1905-го: "...Все ли спокойно в народе? -
Нет. Император убит", - и в особенности, его окончание:
- Кто ж он, народный смиритель?
- Темен, и зол, и свиреп:
Инок у входа в обитель
Видел его - и ослеп.
Он к неизведанным безднам
Пирамида