покончено и с поэтизированием революций.
Но верно и то, что взаимной борьбою одних только иерархий
метакультуры не исчерпывается и не объясняется метаистория
вообще и метаисторическая драма России XX века в частности. Как
раз именно к XX веку и особенно в грандиозных событиях, ареной
которых стала Россия, сказывается воздействие начал планетарных
- сложнейшее переплетение и столкновение инспираций, исходивших
из центров гораздо большего масштаба и преследовавших гораздо
более обширные цели.
Как известно, в середине XIX столетия в Западной Европе
сформировалось универсальное учение, которое за следующую сотню
лет поднялось к господству над одной третью земного шара. Его
первая победа, имевшая воистину мировое значение, совершилась в
России, и этим самым Россия была выдвинута на такую позицию,
пребывание на которой делало эту страну водительницей чуть ли
не половины человечества и активнейшей участницей самых
страшных военных схваток, какие потрясали когда-либо
поверхность нашей планеты. Здесь не место вдаваться в
метаисторически-философский анализ этого учения: такой анализ
мог бы послужить темой отдельного капитального труда. Но
совершенно необходимо обратить внимание на внутреннюю
противоречивость этого учения, на разрыв между его идеалами и
его методами. Экономическая сторона его, глубоко обоснованная
теоретически и оправданная морально, вследствие именно этого
разрыва претерпела серьезнейшие искажения, как только явилась
возможность к ее практическому осуществлению. Философская же
доктрина, надстроенная над этою экономическою программой, была
порождена умами, страдавшими всей ограниченностью XIX века.
Выразители воинствующе-рассудочного умонастроения,
унаследованного от энциклопедистов и усилившегося в связи со
стремительными успехами естественных наук, умы эти возвели
некоторые положения современного им материализма в завет, в
краеугольный догмат, ни разу не высказав догадки о том, что те
же самые естественные науки через сотню лет начнут подрывать
основы этого самого догмата. Один из передаточных механизмов
между народоводительствующими иерархиями и исторической
действительностью - экономику - провозгласили верховным
вершителем исторических судеб. Была ли эта ложь осознанной?
По-видимому, нет, хотя основатель доктрины к концу жизни
додумался, кажется, до того, что механизм этот движется кем-то.
Но это новое понимание потребовало бы для своего включения в
доктрину столь значительной ломки всего сооружения, что
основатель предпочел промолчать о своем открытии. Впрочем,
насколько мне известно, никаких намеков на это открытие в
принадлежащих ему документах не осталось, и мое сообщение об
этом основано на тех же источниках, на каких основаны вообще
все те мои сообщения, которые невозможно проверить научно.
Ясно, что положительные идеалы этого учения, во многом
совпадающие с мечтаниями самых высоких человеческих сердец, не
были и не могли быть инспирированы силами Гагтунгра. Корнями
своими они уходят в противоположный планетарному демону ряд
общечеловеческих идей, в тот ряд, который включает в себя и
многие проявления христианской духовности. Но, попав между
валиками энергичного, неутомимого, охваченного гордыней, узкого
и ограниченного ума, они сплющились, спрессовались, стиснулись,
и, в конце концов, идеалы утратили свою духовность, а
провозглашаемые методы оказались в резком противоречии с
требованиями элементарной гуманности. Быть может, ущерб
духовности ни в чем не сказался так ярко, как именно в
утверждении, будто бы единственный путь к претворению этих
идеалов в жизнь лежит через вооруженную борьбу, насильственный
захват власти, беспощадное уничтожение врагов и диктатуру
одного класса - вернее, его организованной части - над всеми
остальными группами населения. Таким образом, борьба между
демоническим и провиденциальным развернулась и внутри этого
учения, между его идеалами и его методами, даже в уме и душе
самого основателя, а позднее - между различными его
истолкователями и последователями.
Мало того: эта борьба продолжалась и в сознании того лица,
которое в России стало на рубеже XX века вождем этого движения.
Мечта о счастии человечества и пламенная вера в то, что дорога
к этому счастию для него совершенно ясна, ярко горели в его
душе. Узкое, корыстное честолюбие было ему чуждо: он жаждал
власти не ради себя, а ради блага большинства, блага, секрет
которого он чувствовал себя постигнувшим четче и безошибочнее,
чем кто-либо другой. Ему были знакомы даже минуты умиления
природой или красотой искусства, которые он потом, в часы
самобичевания, объяснял своей классовой половинчатостью. Но
безумный азарт не давал ему взглянуть ни вправо, ни влево. И
то, что он становится орудием багрового жругрита, а может быть
и самого Урпарпа, стало приоткрываться ему только в самом
конце, в болезни. Бывали мгновения страшных прорывов, великой
тоски и даже молитв. Но отступать было уже некуда, да никто и
не принял бы тогда его отступлений.
Итак, на рубеже XX века демиург Яросвет продолжал
одновременную борьбу против старого Жругра и против всех трех
его порождений. Но борьба эта имела целью их обуздание, их
ограничение, а отнюдь не уничтожение всего их рода: как ни
противопоставляли себя уицраор и его детища силам Яросвета и
Синклита, все же они были по-прежнему необходимы: в этом и
заключалась трагедия. Россия не была защищена никакими
океанами, никакими цепями гор от могущественных держав,
сформировавшихся на Западе; их агрессивные уицраоры ждали
только ослабления старого Жругра, чтобы наброситься на него,
кинув в Энрофе против ветшающей государственности России свою
собственную, насквозь военнизированную государственность. В
этих условиях полное обессиление рода Жругров силами Света
означало бы не только открытие ворот Друккарга расе иноземных
игв, но и добровольное сбрасывание с тела России той брони,
которая одна лишь обеспечивала его физическое существование.
Пирамида