радовало поклонение людей, восхваляющих его измену.
И в "Нечаянной радости" и в "Земле в снегу" звучит,
разрастаясь и варьируясь, щемяще-тревожный, сладостный и
пьянящий мотив: жгучая любовь - и мистическая, и чувственная -
к России. Кто, кроме Блока, посмел бы воскликнуть:
О, Русь моя! Жена моя! До боли
Нам ясен долгий путь!
Эта любовь взмывает порой до молитвенного экстаза -
Куликово поле, трубные крики лебедей, белые туманы над
Непрядвой...
И с туманом над Непрядвой спящей,
Прямо на меня
Ты сошла, в одежде, свет струящей,
Не спугнув коня.
Серебром волны блеснула другу
На стальном мече,
Освежила пыльную кольчугу
На моем плече.
И когда, наутро, тучей черной
Двинулась орда,
Был в щите Твой лик нерукотворный
Светел навсегда.
Да ведь это Навна! Кто и когда так ясно, так точно, так
буквально писал о Ней, о великой вдохновительнице, об Идеальной
Душе России, об ее нисхождении в сердца героев, в судьбы
защитников родины, ее поэтов, творцов и мучеников?
Какие бы грехи ни отягчали карму того, кто создал подобные
песнопения, но гибель духовная для него невозможна, даже если
бы в какие-то минуты он ее желал: рано или поздно его
бессмертное Я будет извлечено Соборной Душой народа из любого
чистилища.
Да... но и нерукотворный лик на щите остаться "светлым
навсегда" не сможет.
И дальше путь, и месяц выше,
И звезды меркнут в серебре.
И тихо озарились крыши
В ночной деревне, на горе.
Иду, и холодеют росы,
И серебрятся о тебе.
Все о тебе, расплетшей косы
Для друга тайного в избе.
Дай мне пахучих, душных зелий
И ядом сладким заморочь,
Чтоб, раз вкусив твоих веселий,
Навеки помнить эту ночь.
О ком это, кому это? - Раскрываются широкие дали,
затуманенные пеленой осенних дождей; пустынные тракты,
притаившиеся деревни со зловещими огнями кабаков; душу
охватывает тоска и удаль, страстная жажда потеряться в этих
просторах, забыться в разгульной, в запретной любви - где-то у
бродяжьих костров, среди полуночных трав, рдеющих колдовскими
огнями.
Любые берлоги утробной, кромешной жизни, богохульство и
бесстыдство, пьяный омрак и разврат -
Да, и такой, моя Россия,
Ты всех краев дороже мне.
Не только такой, но уже именно такой. Слышатся бубенцы
бешеных троек, крики хмельных голосов, удалая песня, - то ли
разгул, то ли уже разбой, - и она, несущаяся в ведовской, в
колдовской пляске:
...Каким это светом
Ты дразнишь и манишь?
В кружении этом
Когда ты устанешь?
Чьи песни? И звуки?
- Чего я боюсь?
Щемящие звуки
И - Вольная Русь?
Да, Русь, но какая? Что общего с Навной в этой разбойной,
в этой бесовской красе?
Где буйно заметает вьюга
До крыши - утлое жилье,
И девушка на злого друга
Под снегом точит лезвее.
Закружила плясками, затуманила зельями, заморочила
ласками, а теперь точит нож.
Не Навна, не Идеальная Душа, а ее противоположность.
Сперва пел о Навне, принимая ее в слепоте за Вечную
Женственность. Теперь поет о Велге, принимая ее за Навну в
своей возросшей слепоте.
Но это еще только начало. Страстная, не утолимая никакими
встречами с женщинами, никаким разгулом, никакими растворениями
в народе любовь к России, любовь к полярно-враждебным ее
началам, мистическое сладострастие к ней, то есть сладострастие
к тому, что по самой своей иноприродной сути не может быть
объектом физического обладания, - все это лишь одно из русел
его душевной жизни в эти годы. А параллельно с ним возникает и
другое.
Пирамида