свойственная его строю души бесконтрольность мешала ему
заметить, что он - на пути к совершению не только опасного и
недолжного, но и кощунственного: к допуску в культ Вечно
Женственного чисто человеческих, сексуальных, стихийных струй,
то есть к тому, что Владимир Соловьев называл "величайшей
мерзостью".
Существует нечто вроде "души" лирического произведения -
песни, романса, гимна (конечно, я имею в виду лишь небольшое их
число: критерий - значительность и талантливость). Эти
тонкоматериальные сгущения пребывают в различных слоях, в
зависимости от своего содержания. Ни малейшей антропоморфности,
разумеется, в их облике нет; скорее, они близки к волокнам
тумана различных оттенков и музыкального звучания. Для них
возможно просветление, совершающееся параллельно просветлению
их творцов; впоследствии они включаются в объем его личности.
Те же из них, которые лучезарны с самой минуты их создания,
воздействуют озаряющим и поднимающим образом и на того, кто их
создал, и на тех, кто их воспринял. Но стихи, исполненные
уныния и отчаяния либо взывающие к низшим инстинктам похоти,
зависти, ненависти, ничем не озаренной чувственности, не только
понижают душевный уровень многих из тех, кто их воспринял, но и
становятся проклятием для их творца. На его пути неизбежны
будут такие излучины, когда эти души стихов, мутные,
сладострастные, злобные и липкие, обступят клубами его
собственную душу, заслоняя от нее всякий свет и требуя в нее
допуска для своих извивающихся и присасывающихся волокон.
Строки Блока в поздний период его жизни:
Молчите, проклятые книги!
Я вас не писал никогда! -
выражение отчаянной попытки избавиться от последствий
того, что он создавал сам.
Миновало еще три года. Отшумела первая революция. Был
окончен университет, давно определилась семейная жизнь. Но -
сперва изредка, потом все чаще - вино и смуты ночного
Петербурга начинали предрешать окраску месяцев и лет.
И вот из печати выходит том второй: "Нечаянная радость".
Название красивое, но мало подходящее. Нет здесь ни
Нечаянной радости (это - наименование одной из чтимых
чудотворных икон Божьей Матери), ни просто радости, ни вообще
чего бы то ни было нечаянного. Все именно то, чего следовало
ждать. Радостно только одно: то, что появился колоссальный
поэт, какого давно не было в России, но поэт с тенями тяжкого
духовного недуга на лице.
Только наивные люди могли ожидать от автора "Стихов о
Прекрасной Даме", что следующим его этапом, и притом в
двадцатишестилетнем возрасте, будет решительный шаг к некоей
просветленности и солнечной гармоничности. Как будто груз
чувственного и неизжитого, уже вторгшегося в культ его души,
мог исчезнуть неизвестно куда и отчего за три года жизни с
молодой женой и слушания цыганских песен по ресторанам.
Когда читаешь критические разборы этих стихов Андреем
Белым или Мережковским, то есть теми, от кого можно было бы
ждать наибольшей чуткости и понимания, сперва охватывает
недоумение, потом чувство горечи, а под конец - глубокая
грусть. Какое отсутствие бережности, дружественности, любви,
даже простой человеческой деликатности! Точно даже злорадство
какое-то сквозит в этих ханжеских тирадах по поводу "измены" и
"падения" Блока. И все облечено в такой нагло поучающий тон,
что даже ангел на месте Блока крикнул бы, вероятно: "Падаю -
так падаю. Лучше быть мытарем, чем фарисеем".
И все же измена действительно совершилась. И по существу
дела каждый из этих непрошенных судей был прав.
Блок не был "Рыцарем бедным". Видение, "непостижимое уму",
если и было ему явлено, то в глубоком сомнамбулическом сне. Для
того чтобы "не смотреть на женщин" и "не поднимать с лица
стальной решетки", он был слишком молод, здоров, физически
силен и всегда испытывал глубокое отвращение к воспитанию
самого себя: оно казалось ему насилием над собственными,
неотъемлемыми правами человека. Низшая свобода, свобода самости
была ему слишком дорога. Мало того: это был человек с
повышенной стихийностью, сильной чувственностью и, как я уже
отмечал, бесконтрольностью. Преждевременные устремления к
бесплотному повлекли за собой бунт стихии. Естественность такой
эволюции была бы, конечно, ясна Соловьеву, если бы он знал
стихи о Прекрасной Даме. Не ее ли предугадал он в ту короткую
минуту, когда погрузил взор в дремотно-голубые глаза
неизвестного юноши-поэта?
Однако эволюция эта была естественна, но не неизбежна.
Вряд ли можно всецело оправдывать кого бы то ни было ссылками
на слабость характера или на нежелание разобраться в себе. Блок
не был человеком гениального разума, но он был достаточно
интеллигентен и умен, чтобы проанализировать и понять
полярность, враждебность, непримиримость влекущих его сил.
Поняв же, он мог по крайней мере расслоить их проекции в своей
жизни и в творчестве, отдать дань стихийному, но не смешивать
смертельного яда с причастным вином, не путать высочайший
источник Божественной премудрости и любви с Великой Блудницей.
Во втором и потом в третьем томе стихов художественный
гений Блока достигает своего зенита. Многие десятки
стихотворений принадлежат к числу ярчайших драгоценных камней
русской поэзии. Звучание стиха таково, что с этих пор за Блоком
упрочивается приоритет музыкальнейшего из русских поэтов.
Появляется даже нечто, превышающее музыкальность, нечто
околдовывающее, завораживающее, особая магия стиха, какую до
Блока можно было встретить только в лучших лирических
стихотворениях Лермонтова и Тютчева. Но сам Блок говорил, что
не любит людей, предпочитающих его второй том. Неудивительно!
Нельзя ждать от человека, затаившего в душе любовь, чтобы его
Пирамида