чудотворца, стать руководителем и преобразователем церкви.
Известно, что в последние годы жизни перед внутренним взором
Соловьева все отчетливее раскрывались перспективы последних
катаклизмов истории и панорама грядущего царства противобога, и
он сосредоточился на мечте о воссоединении церквей и даже о
будущей унии иудаизма и ислама с христианством для борьбы с
общим врагом: уже недалеко во времени рисовавшимся пришествием
антихриста. В его письмах имеются бесспорные доказательства,
что в подготовке общественно-религиозного сознания к этой
борьбе он видел в последние годы свое призвание. Мы не можем
знать, в каких организационных и структурных формах
религиозности совместил бы он преследование этой задачи с
пророческим служением Вечной Женственности. Формы эти зависели
бы не от него одного, но и от объективных условий русской и
всемирной истории. Но и само течение этой истории было бы иным,
если бы первые тридцать лет двадцатого столетия были бы озарены
сиянием этого светлейшего человеческого образа, шедшего прямой
дорогой к тому, чтобы стать чудотворцем и величайшим визионером
всех времен.
Призвание осталось недовершенным, проповедь -
недоговоренной, духовное знание - не переданным до конца
никому: Соловьев был вырван из Энрофа в расцвете лет и сил тою
демонической волей, которая правильно видела в нем
непримиримого и опасного врага.
Обаяние его моральной личности, его идей и даже его
внешнего облика - прямо-таки идеального облика пророка в
настоящем смысле этого слова - воздействовало на известным
образом преднастроенные круги его современников чрезвычайно, и
это несмотря на всю недоговоренность его религиозного учения.
За пятнадцать лет, протекшие от его смерти до революции, было
издано многотомное собрание его сочинений и появилась уже целая
литература о Соловьеве и его философии. Работа эта была
оборвана на сорок с лишним лет с приходом предшественников
того, о ком он предупреждал. Подобно завесе гробового молчания,
опущенной на весь отрезок жизни Александра Благословенного
после Таганрога, глухая вода безмолвия сомкнулась и над именем
Владимира Соловьева. Его сочинения и работы о нем были сделаны
почти недоступными, и имя философа проскальзывало только в
подстрочных примечаниях к стихам Александра Блока, как имя
незадачливого идеолога реакции, внушившего молодому поэту
кое-какие из наиболее регрессивных его идей. Философская
бедность России повела к провозглашению вершинами философии
таких деятелей XIX столетия, в активе которых числятся только
публицистические, литературно-критические или научно-популярные
статьи да два-три художественно беспомощных романа.
Единственный же в России философ, создавший методологически
безупречный и совершенно самостоятельный труд "Критика
отвлеченных начал", замечательную теодицею "Оправдание добра" и
ряд провидческих концепций в "Чтениях о богочеловечестве",
"Трех разговорах", "России и вселенской церкви", - оказался как
бы не существовавшим. Дошло до того, что целые интеллигентные
поколения не слыхали даже имени Владимира Соловьева,
покоящегося на московском Новодевичьем кладбище под
обескрещенной плитой.
Что в Синклите России могуч Пушкин, велик Достоевский,
славен Лермонтов, подобен солнцу Толстой - это кажется
естественным и закономерным. Как изумились бы миллионы и
миллионы, если бы им было показано, что тот, кто был позабытым
философом-идеалистом в России, теперь досягает и творит в таких
мирах, куда еще не поднялись даже многие из светил Синклита.
ГЛАВА 5. ПАДЕНИЕ ВЕСТНИКА
Вся огромная исследовательская литература об Александре
Блоке возникла в специфических условиях, всем нам слишком
хорошо известных. Не удивительно, что проблемы внутренней
эволюции Блока еще почти не поставлены. Существует, конечно,
официальная версия, будто бы Блок явился выразителем
мирочувствия упаднической эпохи с неотделимым от нее
мистицизмом, присущим якобы только подобным эпохам; что он
носил в себе, вместе с тем, и ростки новых, здоровых начал,
которые обусловили его присоединение к революции 1917 года, но
что силы его были уже надломлены и в этом, дескать, следует
искать причину его творческого безмолвия в последние годы и его
преждевременного конца. При этом стихи автобиографичнейшего из
поэтов рассматриваются не как документы, зачастую совершенно
буквально отображающие события и процессы его личной жизни, а
как некие художественные величины, смысл которых - только в
высоте их чисто поэтического качества да в заключенных в них
отзывах на внешнюю действительность эпохи. Между тем Блок
принадлежит к категории поэтов, стихи которых могут оказывать
художественно-эмоциональное воздействие на кого угодно, но
человек, лишенный мистического чувства и опыта, так же бессилен
"разобраться" в Блоке, как бессилен осмыслить теорию
относительности тот, кто не обладает знанием высшей математики.
Этот изъян будет щедро восполнен со временем. Поэтому я только
намечу здесь несколько вех той религиозно-мистической трагедии
Блока, которая, как я понимаю, предопределила ход его
поэтической эволюции, его нисходящего движения по лестнице
жизни, его роковой конец и искупительное посмертие. Но даже и
это ограниченное задание вынуждает меня сломать на данном
отрезке структуру книги и посвятить Александру Блоку отдельную
главу. Оправдание этому - в том, что через материал этой главы
я приближаюсь к кругу реальностей, связанных с проявлением
Звенты-Свентаны в сознании людей, с опасностью подмен Ее сил
силами демоническими и с одним из пяти грядущих культов Розы
Мира.
Общеизвестно, что в ранней юности, в пору своих еще
совершенно наивных и расплывчатых поэтических вдохновений,
ничем оригинальным не отмеченных, Блок познакомился не только с
Пирамида