устойчива для неуклонного проведения широких замыслов, если в
этих замыслах он был одинок. А одиноким его делало все, и
притом все более и более одиноким: и положение самодержца, и
оригинальность натуры, и склонность к идеям, не находящим
отзвука в эпохе, и коллизии личной жизни, и, наконец,
врожденная скрытность, усугубляемая чувством совершенного
преступления.
Третьим же из главных слагаемых было в натуре Александра
то, за что в кругах, близких к императору и чутких к тому, что
от его личности излучалось, его до 1812 года называли "нашим
ангелом", а после победы над Наполеоном прозвали
"Благословенным" и "родомыслом девятнадцатого века".
Можно, конечно, усугубить свою врожденную близорукость до
того, что во всех чуждых явлениях общественно-политической и
идейной жизни видеть мотивы только низкие и мелкие. Тогда в
этих прозвищах Александра мы не усмотрим ничего, кроме
проявлений монархического низкопоклонства. Но важно то, что
даже низкопоклонство присвоило ему именно эти наименования и
никаких иных. Почему-то ни один льстец даже не пробовал
именовать его "мудрым", "доблестным" или "великим", но
множество людей, и не только придворных, но и в слоях
дворянских, купеческих и даже мещанских называли его почему-то
именно "Благословенным", именно - "родомыслом". Может быть, эти
прозвища были неточны, философски и исторически не оправданы; в
них сказался, конечно, не вывод метаисторической мысли, а
совсем другое: живая потребность народа, неискушенного в
философских и мистических тонкостях, выразить свое понимание
того, что личность этого монарха имеет какое-то особое
значение, в высшей степени светлое, нравственное и, как тогда
говорили, "угодное Богу". Очевидно, от личности царя излучалось
нечто, резко отличавшее его от царственно-величественного,
иногда благоволящего, иногда грозного и жуткого, но никогда не
"ангельского" излучения личности его предшественников. Такое
излучение дается только глубокою духовной жизнью, привычкой к
ощущению своего этического долженствования и взвешиванием
всякого своего шага на нравственных весах.
Эти три слагаемых - глубокая совесть, мистический склад
натуры и чувство этического долженствования себя как самодержца
и человека - были проявлениями глубиннейшего существа
императора Александра, его лучшего, его высшего Я.
Противостояло же этому два фактора: врожденный и
приобретенный.
Только 1/16 часть крови в жилах Александра была русской.
То была наследственность Великого Петра, прошедшая через
психофизическую форму убогого Петра III и душевнобольного
Павла. Как бы отравленная на этих ступенях рода, она смешалась
на них с густой, упорной, неуступчивой кровью владетельных
родов Германии. Благоговение перед прусским началом; ощущение
всего немецкого как иррационально-родственного; любовь к
милитарной парадности; представление о высоком, будто бы
нравственном значении, милитарности вообще в сочетании с
мелочным и формальным пониманием качеств воина; восторженное,
почти экстатическое отношение к шагистике и муштре - все это
передавалось в династии с поразительной неуклонностью из рода в
род, начиная с Петра III и до Александра III включительно. В
Александре I это начало было выражено слабее, чем во многих
других, но свободным от него он не был и быть не мог. Это было
сильнее его, потому что это была наследственность.
И, наконец, фактор приобретенный: он играл в деятельности
Александра немалую роль, и притом чисто отрицательную. Это была
та "логика власти", которая присуща всякому единодержавию. Уже
самое пребывание на престоле вынуждает монарха порою
подчиняться голосу демона государственности: вопреки морали,
вопреки собственной человечности, вопреки высокому разуму.
Многие из таких проявлений, хотя и не все, иные политики бывают
склонны именовать оправдывающими и даже льстивыми терминами:
"государственный здравый смысл", "государственный реализм".
Демон великодержавия самостен и абсолютно эгоцентричен. Он не
способен поступаться своими непосредственными интересами ради
каких бы то ни было общих идей. Именно этим объясняются
психологически те случаи, когда преобразования, начатые под
влиянием высоких идеалов, замирали, не доводились до конца или
искажались до неузнаваемости; когда государство упрямо
отказывалось от малейшего ограничения своего суверенитета ради
объединения с другими для преследования целей общих, а не
частных; когда, упираясь в политическую традицию, точно в землю
копытами, власть сопротивлялась силам в собственной стране,
добивавшимся самых насущных, исторически оправданных реформ;
когда, наконец, охваченная животным страхом за собственное
существование, она отваживалась на массовые репрессии, этим
отталкивая от себя и тех, кто доселе были ее сторонниками. Надо
быть совершенным родомыслом, чтобы, находясь на престоле,
никогда не поддаваться этому голосу. Александр же, вопреки
молве, родомыслом не был.
В его сложной натуре голос "государственного здравого
смысла" причудливо скрещивался с иррациональным страхом перед
люциферически-революционным началом, с глубокой
травмированностью психики революционными бурями в Европе. Этот
голос спорил с его лучшим Я все те годы, пока длилась его
реформаторская деятельность. Этот голос заставлял его мельчить
и выхолащивать проекты преобразований; звучание этого голоса
победно усиливалось, когда с ним сливался хор реакционных
общественных кругов с участием солиста Карамзина, вопиявших за
сохранение крепостного права; этот голос заглушил все остальные
перед Отечественной войной, когда идеолог и осуществитель
реформ Сперанский был отправлен в ссылку. Именно это все и
доказывает, что родомыслом Александр не стал, несмотря на
несомненные к тому возможности.
Но наступил великий исторический момент, когда
противостояние двух воль в его стране и в его душе - воли
Пирамида