представить невозможно. Русская архитектура, надолго
истощившаяся после заимствованного с Запада, но по-своему
претворенного классицизма, получила бы такой приток идей из
неисчерпаемых сокровищ зодчества Востока, что вторую половину
XIX и, наверное, все XX столетие пришлось бы рассматривать не
как период ее глубокого упадка, а как ее золотой век. - Россия
(пора уже это признать) не создала философии. Тип философии,
выработанный античностью и Западом, оказался неадекватным
глубинным потребностям русской обобщающей мысли и почти ничем
ее не оплодотворил. Так ли было бы, если бы перед широкими
интеллигентными слоями предстали сто лет назад во весь рост
философемы и мифологемы Востока? - Консервативный провинциализм
русского православия не был ни поколеблен, ни освежен
вторжением европеизма. Но остался ли бы он столь аморфным и
косным, если бы с Востока и Юга хлынул поток идей, выработанных
тысячелетиями духовной жизни в этой колыбели всех религий, в
Азии?
Главное же: сверхнароду российскому предстоит рано или
поздно стать во главе созидания интеррелигии и интеркультуры.
Возможно, что в дальнейшем ведущие роли в этом процессе
перейдут к другим народам, но задача закладывания основ ляжет,
по-видимому, именно на его плечи. Такому народу больше, чем
какому-нибудь другому, необходимо не только знание, но и
душевное понимание чужих психологий, умение синтетически
претворять и любить другие умственные уклады, культурные
облики, жизненные идеалы, иные расовые и национальные выражения
духа. Что же могло бы сильнее способствовать этому, как не
взаимопроникновение, дружеское, и, конечно, не единиц, а именно
широких слоев, с историческими реальностями других культур? Что
иное могло бы так уберечь от навязывания другим народам именно
своего и только своего социально-политического строя, именно у
нас господствующего в данный момент мировоззрения?.. - В нашей
истории должно было быть, но, к великому горю нашему и всего
мира, не совершилось культурное паломничество на Восток и Юг.
Пока мы не освободимся от нашей национально-культурной
спеси, пока не перестанем чувствовать так, как если бы Россия и
в самом деле была лучшей страной на свете, - до тех пор из
нашего огромного массива не получится ничего, кроме
деспотической угрозы для человечества.
Возможно, некоторых из читающих мои аргументы не убедили,
и они остались при своем недоумении относительно того, как же
можно сожалеть о том, что российская экспансия не направилась
полтораста лет назад в сторону Ирана. Разве не сводятся мои
аргументы к перечислению выгод, которые получила бы от этой
экспансии Россия, а интересы Ирана совершенно не принимаются в
расчет?
Нет. Аргументы мои сводятся совсем к другому. Они сводятся
к перечислению тех преимуществ, какие приобрел бы в случае этой
экспансии российский сверхнарод не сам по себе и не сам для
себя, а в качестве носителя совершенно определенной всемирной
миссии. Сами по себе народы России просуществовали эти
полтораста лет без присоединения Ирана, не погибнув и не
захирев. И если бы моим ходом мыслей руководил национальный
эгоизм, они были бы выражены где угодно, но только не на
страницах "Розы Мира". Те изменения в российской культуре,
истории, психологии, характере и мироотношении, которые вызвала
бы эта экспансия, отразились бы и на том, что распространяет
над миром Россия в середине и к концу XX столетия.
Распространяемое ею было бы иным: более широким, свободным и
гуманным, более терпимым, ласковым и добрым, более духовным. А
в этом заинтересованы все народы мира, и народ иранский не
меньше других. Исторические же потери, которые понес бы этот
народ в случае завоевания Ирана русскими полтораста лет назад,
вряд ли сделали бы его более несчастным, чем он был эти
полтораста лет под владычеством своих шахов, и уж во всяком
случае не более несчастным, чем была Средняя Азия после
присоединения ее к России.
Но ведь выхода в Индийский океан - скажут - не произошло.
Зачем же такая тирада о том, что упущено?
А затем, что мы, во-первых, разбираем вопрос о втором
уицраоре России, о его отношении к мировому пространству и о
том, в чем он был прав и в чем неправ. А во-вторых, как это
всякому известно, мы учимся именно на ошибках и упущениях
прошлого. Осознав, наконец, что именно мы упустили, как
исказили и утяжелили этим свой исторический путь и как
затруднили осуществление миссии сверхнарода, мы в новых
условиях, в другую эпоху можем постараться нагнать упущенное.
Под этим я разумею, конечно, не какие-либо попытки вернуть себе
Русскую Америку или захватить Иран: ныне и Россия, и весь мир
проходят уже совершенно иной этап, и всякому ясно, что в
современных условиях подобные замыслы были бы только смешным и
вредным анахронизмом, напоминая того чудака, который плясал на
похоронах лишь потому, что упустил это сделать на свадьбе. Я
разумею совсем иное: воспитывание в себе, в нашей нации, в ее
широчайших кругах именно такого отношения к другим культурам,
другим психологиям, укладам, мировоззрениям, отношения
дружественного и чуткого, исполненного понимания, интереса,
терпимости и любви; такого отношения, сутью которого является
устремление духовно обогащаться самому, духовно обогащая всех.
Итак, второй уицраор, временами почти задыхавшийся от
мечты о своем физическом, то есть военном могуществе, не только
не сумел стать в уровень всемирных задач сверхнарода (на этот
уровень не может стать ни один уицраор вследствие своей
демонической природы), не только не насытил идею внешнего
могущества каким-либо содержанием, но он не оказался на уровне
тех эпохальных задач, какие ставились перед государственностью
империи. Он остался глубоко провинциальным. Ибо всякий
национализм, если понимать под этим словом предпочтение своей
нации всем остальным и преследование ее интересов за счет
остальных наций, есть не что иное, как провинциализм,
Пирамида