укреплял. Цепь же дворцовых переворотов оказывалась только
выражением этой метаисторической неупорядоченности в вопросе
передачи власти. Лица, стоявшие во главе державы, удачные или
неудачные проводники воли Жругра, несли в посмертии каждый
свое. Но ответственность за то, что в течение двухсот лет демон
государственности не сумел и даже не пытался создать
исторического инструмента, более совершенно воспринимающего
инвольтацию и обеспечивающего закономерную смену человекоорудий
во главе государственности, мог и должен был нести, конечно,
только он сам.
Но главное еще не в этом. Если, рассматривая историческую
деятельность уицраора, мы хоть на миг упустим из виду конечную
его цель и мечту - идеальную тиранию, - мы запутаемся в
противоречиях и в конце концов ничего не поймем в разбираемом
материале. Цель идеальной тирании маячила перед вторым
уицраором сперва как отдаленная мечта, но со времени Петра
Великого становится заметно следующее: демон великодержавия
начинает как бы раскачиваться между попытками выполнить волю
демиурга - и своей собственной тенденцией к превращению
государственности в тиранический аппарат. Это можно проследить
в деятельности Анны, Екатерины II, Павла и, наконец. Александра
I. В конце царствования последнего готовность уицраора к
выполнению демиургических предначертаний гаснет совершенно, и
Николай I, став, наконец, послушным орудием охваченного
непомерной гордыней уицраора, вступает на тот же гибельный
путь, на который за триста лет перед тем вступил Иоанн Грозный.
Так приходим мы к пониманию причин, вследствие которых
Вторым Жругром была утрачена санкция Яросвета и тем самым он
оказался исторически обречен.
Я не хотел бы, однако, чтобы это рассмотрение деятельности
второго уицраора было бы воспринято в плане запоздалой критики.
Это не критика, а попытка оценки исторической деятельности
того, кто три столетия возглавлял созидание цитадели игв внизу,
в Друккарге, и цитадели российского великодержавия ? наверху,
здесь. Лишь метаистория может приближаться к оценке
исторических явлений через постановку вопроса: а что произошло
бы, если бы в таком-то случае был бы сделан не этот выбор, а
другой, победила бы не эта сила, а противоположная?
Метаисторическое размышление и чувство масштабности помешают
при этом задавать вопросы касательно явлений второстепенных, а
усвоенная методика воспрепятствует растеканию в предположениях
фантастических и неправдоподобных. По-видимому, только на этом,
пока что, пути возможно переключение общих положений
телеологии, общего понимания истории как цепи знаков в
прочтение этих знаков, в расшифровку действительности, в
истолкование конкретных исторических явлений.
ГЛАВА 3. СНЯТИЕ САНКЦИИ
Когда граф Пален вырвал, наконец, у цесаревича Александра
согласие на отстранение от власти Павла I, это было согласием
именно на его отстранение. Об убийстве полубезумного императора
вопрос не возникал. Предполагалось, что внезапно арестованный
государь подпишет акт об отречении и будет отправлен в
Павловск. Но никто из знавших характер Павла Петровича, не мог
быть уверен, что в эту ночь не прольется царская кровь.
Цесаревичу предоставлялась полная свобода тешить себя упованием
на благополучный исход предприятия, сколь угодно отгонять мысль
о том, что несчастный маньяк, считавший себя правым всегда и во
всем, будет защищать свое царское достоинство и свои права,
пока жив. Такая мысль не могла не гореть в трепещущей душе
Александра. И когда кровь действительно пролилась, он счел себя
виновным в отцеубийстве.
Если бы его восшествие на престол было законным, этим он
принял бы на себя, как и всякий самодержавный монарх, груз
государственной кармы: тот самый груз, который влечет за
гробом, после распутывания кармы личной, участь строителя-раба
в цитадели уицраоров. Теперь же Александр отягчил свое эфирное
существо безмолвным, не формальным, а внутренним согласием на
отцеубийство. Подобное преступление влечет за собою в посмертии
падение в глубину трансфизических магм.
Конечно, то обстоятельство, что этот акт был, в сущности,
мерой самообороны и Александра, и всего общества от деяний
власти, внушенных заживо распадающейся психикой Павла 1,
облегчает в высшей степени тяжесть этой вины. Но субъективная
совесть Александра говорила ему, что это не так. Был ли то
страх загробного возмездия? Преобладающим оттенком его
раскаяния было, по-видимому, другое: стыд. Стыд - и жалость к
убитому. Стыд, жалость и то, ни с чем не сравнимое,
пронизывающе жгучее ощущение, которое составляет самую суть
угрызений совести.
Это неотступное чувство, преследовавшее его везде и всегда
и не утихавшее с годами, послужило одним из важнейших слагаемых
в той сумме причин, которые привели его к беспримерному в
истории повороту судьбы -- в самом конце царствования и уже за
его хронологическим пределом.
Вторым слагаемым был врожденный мистический склад его
натуры. Это был один из носителей такого характера, такого
склада ума и такой концепции чувства, при которых человек
ощущает все свои действия (и тем в большей степени, чем большая
власть сосредоточена в его руках) как бы в непрерывной связи с
некими инстанциями Добра и Зла, пребывающими и вне его, и
внутри его души в духовном единоборстве.
Трепет глубокой совести (некоторые поверхностные
наблюдатели принимали его за слабость натуры) и чувство
ответственности достигали мучительной остроты благодаря
стремлению прикладывать ко всему религиозно-нравственный
критерий и склонности к самоанализу. Воля была достаточно
крепка, чтобы выдержать борьбу с Наполеоном, если при этом
сознавалось сочувствие человеческого множества; но недостаточно
Пирамида