другие инстанции: каросса, уицраор, Соборная Душа народа, даже
Велга. Различить эти голоса можно только по характеру
пробуждаемых ими чувств и внушаемых ими деяний.
А деяния, внушавшиеся землепроходцам, сводились к одному -
только к одному, но великому: силами нескольких сотен богатырей
захватить и закрепить за сверхнародом российским грандиозные
пространственные резервы - всю пустующую территорию между
массивами существующих ныне на земле культур. Ни один казак, ни
один герой сибирских завоеваний этого, конечно, даже
приближенно не понимал. Перед каждым возникала не эта общая
историческая цель, а мелкая, частная, конкретная: бороться за
свое существование путем устремления на Восток за горностаем,
за белкой, за соболем. Всего этого имелось в изобилии в уже
захваченных местах; но остановиться почему-то было невозможно.
Этому мешали дикие запахи с неведомых пустошей Востока,
ударяющие в ноздри и пьянящие как вино. Этому мешало курлыканье
журавлей, трубные клики оленей - напряженные, страстные,
вольные голоса звериного мира. Этому мешала синеватая дымка,
затуманивавшая на востоке дремучий лесной горизонт. Этому
мешали бездомные ночлеги, костры, лица и рассказы товарищей,
песни, удалая жизнь. Даже само солнце мешало этому, поднимаясь
над таинственными восточными просторами, словно указывая молча
путь и цель. Главное же - мешала собственная кровь, учившая
именно так понимать голоса ветра и солнца, зверей и птиц, -
кровь, гудящая по жилам властным призывом вдаль, внеразумным и
провиденциальным хмелем бродяжничества.
Да это даже не психология, это просто поэзия! - скажет
кто-нибудь. Что же, разве историческая наука выше поэзии, чтобы
позволять себе смотреть на нее свысока? А если они равноценны,
если они должны друг друга оплодотворить, то закономерна не
только история поэзии, но и поэзия истории. В особенности же не
стоит иронизировать над поэтическим элементом в истории тому,
кто без привлечения на помощь этого элемента не сумел ответить
на поставленные вопросы ничем, кроме словесного топтания вокруг
них или же стыдливого молчания.
Показательно, что демон государственности долгое время
оставался в стороне от движения землепроходцев. Это видно хотя
бы по той безучастности, с какой Российское государство взирало
на занятие русским народом огромных земель на Востоке. Когда
это движение началось. Первый Жругр был поглощен другим:
санкция демиурга была утрачена и самое существование уицраора
клонилось к концу. Тут было уж не до Сибири. Второй же Жругр на
протяжении всех трех столетий своего существования понимал
просторы Азии только как второстепенную статью государственного
обогащения. Поразительно, что вплоть до XX столетия он так и не
понял, зачем, собственно, история и его собственный народ
обременили его Сибирью и Дальним Востоком. И когда пушной
промысел перестал играть в государственных доходах заметную
роль - Сибирь превратилась в место ссылки, а Русская Америка
была продана. Что сказал бы Петр, этот великий флотостроитель и
морелюбец, если бы мог знать, что через двести лет, в 1925
году, его преемники все еще не будут иметь военного, да в
сущности и гражданского флота на Тихом океане? А Петр
бессознательно понимал больше, чем демон государственности. Он
понимал, например, что для чего-то нужно (неизвестно,
собственно, зачем именно) осуществить такое грандиозное
предприятие, как Великая Северная экспедиция. Подобного
предприятия не замышлял и не проводил ни один европейский
монарх ни в XVII, ни в XVIII, ни даже в XIX столетии. Нет
данных, однако, предполагать, что Петр ясно отдавал себе отчет
в смысле и цели такого предприятия. Во всяком случае,
колоссальные расходы, которых оно потребовало, не могли
окупиться ничтожными экономическими выгодами, даже если бы
русским кораблям удалось пробиться в Индию через Ледовитый
океан. А бросать деньги на затеи, не сулящие большой
государственной выгоды, Петр не любил. Но дело в том, что Петр
I, как стремлюсь я показать в следующей главе, был не только
проводником воли демона государственности: через него больше,
чем через всех других русских государей нового времени, водил
демиург, и если мы откажемся видеть плоды его инспирации в
целом ряде деяний Петра, мы ничего не поймем в русской истории
последних столетий.
Итак, волнение демиурга явственно сказалось в занятии
русскими североазиатских пространств, обширных и почти пустых.
Но почему он так торопил этот процесс? Чтобы не опередили
другие? Но кто же? Китай? Но Китай до XX века не мог овладеть
как следует даже Маньчжурией. Англия? Но Англию Сибирь не
привлекала ни раньше, ни после. Япония, Соединенные Штаты? Но
экспансия этих государств началась только на рубеже XX века.
Мы не можем знать, во избежание какого зла демиург ускорял
закрепление за своим сверхнародом этих территорий. Предвидел ли
он все же возможность их захвата каким-нибудь чужеземным
завоевателем? Или не исключена была возможность образования в
Сибири самостоятельного государства, сильного, способного к
обороне и наступлению, что повлекло бы за собой цепь лишних
трудностей, жертв, кровопролитий? Все это - предположения, не
опирающиеся ни на какой метаисторический опыт, следовательно,
лишенные какой бы то ни было цены.
Но достаточно очевидно, что превращению России из
окраинной восточноевропейской страны в великую евразийскую
державу, заполняющую все полое пространство между
Северо-западной, Романо-католической, Мусульманской, Индийской
и Дальневосточной культурами (то есть между почти всеми
культурами, ныне существующими) Яросветом придавалось особое
значение. Можно догадываться, что это имело отношение ко
всемирно-историческому назначению России и что эти
пространственные резервы должны послужить ареной для тех
творческих деяний сверхнарода, свидетелем которых явится XXI
или XXII век. Культура, призванная перерасти в интеркультуру,
может осуществить свое назначение, лишь тесно соприкасаясь со
Пирамида