Карамазовы, герои "Очарованного странника" и "Преступления и
наказания" - внуки землепроходцев и опричников, иноков и
разбойников, казачьих атаманов и сжигавших самих себя
раскольников; только разный культурный возраст и разные,
следовательно, сферы размаха.
Это вело к культурному и трансфизическому расширению
границ личности - факту, слишком очевидному, чтобы нуждаться в
каких-либо иллюстрациях или комментариях.
Что же касается борьбы мысли за осмысление
метаисторического опыта, то этим, в сущности, были заняты все
выдающиеся русские умы XIX столетия, и это несмотря на то, что
самое понятие метаистории оставалось еще несформулированным и
даже неосознанным. Разве в размышлениях Белинского по поводу
новой русской литературы не чувствуется усилий прочесть историю
как систему видимых знаков некоего невидимого духовного
процесса? Разве в не имеющей равных исторической эпопее Льва
Толстого народные массы и их вожди не становятся проявлениями и
даже орудиями запредельных сил? Разве в исторических концепциях
Достоевского не брезжит непрерывно этот потусторонний свет,
превращающий исторические перспективы в сдвинутые, опрокинутые,
странные и завораживающие перспективы метаистории? Станет ли
кто-нибудь отрицать этот духовный угол зрения на национальное
прошлое в полотнах Сурикова, в народных драмах Мусоргского? - Я
ограничиваюсь указанием только на корифеев XIX века:
перечисление имен меньшего масштаба потребовало бы специальной
главы.
Итак, все пять признаков разбираемого процесса, которые я
указал страницей ранее, оказываются налицо. Мы убеждаемся, что
процесс, возникший в незапамятные времена опричнины, - процесс
переживания обоих полюсов трансфизического мира, познания их и
осмысления, переходя из фазы в фазу, к XX веку достигает высоты
гениальных художественных обобщений и философских интуиций. Я
не думаю, чтобы имелась надобность в разъяснении того, что
события XX века должны еще углубить этот процесс, должны
довести до крайности и внутреннюю дисгармонию, и борющиеся
концепции, и эмоциональную накаленность поляризующихся идей,
этим подготавливая фазу некоего синтеза, предстоящего следующим
поколениям.
В этом смысле мы не можем не ощущать себя кровными
потомками тех, кто 250 лет назад совершали, для нас теперь уже
почти недоступный, подвиг самосожжения; и тех, кто в следующие
десятилетия создавали сказание о невидимом граде Китеже.
Все изложенное создало предпосылки для кристаллизации этой
легенды именно в расколе. Естественно, что именно в глухих
заволжских лесах, издревле озаренных лампадами скитского жития
угодников Божиих, поместило сказание этот город праведных на
берегу Светлояра. Его связь с внешним миром осуществляется
через город Малый Китеж, вынесенный на границу степей, - символ
исторической церкви с ее человеческими слабостями: той
исторической церкви, подлинную духовную сущность которой
скрывает от ищущих душ, замутняет, искажает мглистый, плотный и
чувственный православный эгрегор. Под ударами внезапно
нахлынувшего внешнего врага историческая церковь гибнет "без
боя, с великим позором". Но, конечно, гибнет не вся: дева
Феврония, олицетворение Идеальной Души, овеянная той поэзией,
которая может исходить от Навны, и только от нее, вступает
через страдальческую смерть в Великий Китеж'. Великий Китеж
телесно беззащитен: небольшая рать его героев принимает
мученический венец в битве над Керженцем. Тогда, в ответ на
жаркую молитву всего народа перед Великой Заступницей, город
таинственно погружается на дно Светлояра, "в жизнь вечную" -
переходит в иную сферу бытия.
Сказание отразило в преображенном виде суть раскола так,
как она рисовалась его лучшим мечтателям, созерцателям и
"поэтам сердца". Оно до неузнаваемости идеализировало
действительность, да; но этим самым оно дало образ, несравненно
более глубокий, долговечный и универсальный, чем само
историческое явление раскола: мистерию народа, культуры или
отдельной души, чья неприкосновенная внутренняя святыня,
оберегаемая иерархиями Света, остается недоступной никакому,
самому могущественному врагу, уходя в таинственную духовную
глубь от любого вторжения, от любого враждебного прикосновения.
ГЛАВА 3. ЗАПОЛНЕНИЕ ПРОСТРАНСТВА МЕЖДУ КУЛЬТУРАМИ
Какими импульсами создавалось то гигантское географическое
целое, тот странный конгломерат пустынь, тундр, плодороднейших
густонаселенных областей, огромных городов и необозримой тайги,
которое, в общих чертах, совпало с границами российского
сверхнарода?
Задаваясь таким вопросом, нельзя, конечно, не вспомнить
некоторых эпох всемирной истории, когда народ или сверхнарод
переходил из состояния географической замкнутости в состояние
стремительной экспансии. Историческая наука выдвинула в
качестве объяснения таких феноменов ряд остроумных соображений
о географических, социально-политических и в особенности об
экономических причинах. Однако можно усомниться в том, только
ли недостаток годных для обработки земель толкнул арабов, на
протяжении веков довольствовавшихся прозябанием на своем
полуострове в виде разрозненных племен - к ошеломляюще быстрому
объединению и к молниеносной, головокружительной экспансии;
экспансии, похожей на развернувшуюся пружину, на излияние лавы
из кратера, на ураган; экспансии, и не подумавшей остановиться
на захвате богатых и плодородных соседних стран, но в
какие-нибудь пятьдесят лет захлестнувшей территорию от
Гвадалквивира до Инда.
Позволительно задать также вопрос, почему же, в конце
концов, именно в Западной Европе экономика сложилась на рубеже
XVI века столь беспрецедентно и изумительно, что впервые за всю
человеческую историю два сверхнарода - романо-католический и
Пирамида