северо-западный - одолели океан, залили Америку, втянули в свою
_________
' Я здесь стараюсь указать на метаисторический
смысл музыкальной мистерии Римского-Корсакова как наивысшей
(пока что) ступени в развитии этого изумительного сказания.
___________
орбиту Африку, открыли и частично подчинили своей
цивилизации древние культуры Востока? Оставаясь в пределах
системы экономических и социально-политических мотиваций, нам
придется ответить пожиманием плечей и разведением рук на
простой вопрос: отчего социально-экономическая конъюнктура, эту
экспансию вызвавшая, сложилась за всю историю многочисленных
культур человечества только один раз и в одном месте? Если же
подобная конъюнктура сложилась хоть раз еще где-нибудь,
например в Китае, то почему она не возымела тех же результатов?
- Оказывается, не грешно сохранить долю сомнения в
исчерпывающей силе социально-экономических объяснений и даже
заподозрить в подобных исторических явлениях наличие некоего
фактора, не покрываемого сетью исторической причинности, -
фактора иррационального.
Это сомнение и подозрение перерастают в огромный
вопросительный знак, коль скоро дело переходит к проблеме
русской экспансии на Восток в конце XVI и в XVII столетии.
XVII век вообще задал исторической мысли немало загадок, и
одна из самых глубоких заключается в следующем: почему и ради
чего, какими именно социально-экономическими причинами
понуждаемый, русский народ, и без того донельзя разреженный на
громадной, необжитой еще Восточно-Европейской равнине, в
какие-нибудь сто лет усилиями отнюдь не государства, а
исключительно частных людей, залил пространство, в три раза
превышающее территорию его родины, пространство суровое,
холодное, неуютное, почти необитаемое, богатое только пушниной
да рыбой, а в следующем столетии перешагнул через Берингово
море и дотянулся до Калифорнии?
Конечно, усиливавшаяся крепостная эксплуатация выбрасывала
тысячи людей на восточные, незаселенные окраины, где им
приходилось изыскивать средства к существованию. Но разве Урал
и Западная Сибирь не были достаточно обширны, чтобы вместить и
прокормить население в десятки раз большее, чем казацкие
дружины, переваливавшие через Каменный Пояс при Грозном, Борисе
или Алексее Михайловиче? Отчего эти крестьяне (а казаками
становились ведь в подавляющем большинстве именно крестьяне) не
брались на новых плодородных местах за свой привычный труд, а
переходили на охотничий промысел - промысел, ставивший их, по
условиям сбыта продукции, в тяжелую зависимость от купцов и от
государства? - Народ бежал от гнета помещиков. Так. Бежал. Но
почему же нельзя было остановиться и прочно обосноваться на
Оби, на Иртыше, на Ангаре, где никаких помещиков никогда не
водилось, а требовалось бежать дальше и дальше, бежать не от
погони, которой не было, а - неизвестно от кого, неизвестно
зачем и неизвестно куда, в непробудную глухомань, через
исполинские реки и непролазную тайгу, через районы, занятые
инородцами, оказывавшими сопротивление, и, добежав, наконец, до
Тихого океана, не успокоиться даже и там, а перепрыгнуть в
Америку?
Русских казаков, дескать, привлекали изобилие зверя и
рыбные богатства Дальнего Востока. Да, привлекали. Но не одни
ведь русские знали, что рыба - вкусная вещь; не одни же русские
носили меха и торговали ими. Почему же, странное дело, эти
самые богатства не привлекали, например, китайцев, обитавших к
ним гораздо ближе, в культурном отношении стоявших в XVII веке
бесспорно выше русских и к тому же страдавших от
перенаселенности в своей стране?
На все эти вопросы, сами собой напрашивающиеся еще на
школьной скамье, невозможно добиться ответа потому, что из
факторов, с которыми удостаивает иметь дело современная наука,
этого ответа не извлечешь; фактор же, этот ответ в себе
заключающий, остается вне поля ее зрения. Это тот самый фактор,
который, в его нарочито упрощенном понимании принято,
пренебрежительно морщась, называть психологическим и без учета
которого вся история превращается не только в мертвую схему, но
в прямую подделку науки - подделку, прикрывающую свою
неспособность отвечать на элементарные вопросы или
догматическими разглагольствованиями, или притворным
незамечанием этих вопросов.
Не будем пугаться слов. Да: избыток телесных сил и мужание
народного духа, в котором, при неутраченной еще до конца
внутренней цельности, пробуждается стремление вдаль, - вот, в
психологическом плане, проявление этого иррационального фактора
в разбираемую нами эпоху. Что же это за непреодолимый зов,
увлекавший землепроходцев дальше и дальше? Что это за
непонятный инстинкт (употребим уж этот таинственный термин,
более загадочный, чем "эфир" в физике недавнего прошлого)?
Но нет никакой необходимости представлять себе инвольтацию
демиурга непременно в виде головокружительного озарения или
потока ослепительных образов. Напротив: такая форма инвольтации
- или инспирации - явление далеко не частое. Оно предполагает
развитую личность, яркую индивидуальность, даже некую
специфическую одаренность, близкую отчасти к художественной, но
не идентичную ей: скорее, это один из видов одаренности
религиозной. Демиургическая же инвольтация "человека массы"
знает совсем иные пути. В такой душе демиург не бушует подобно
буре; такому уму он не внушает никаких огромных идей, не
распахивает перед такой душой ни космических панорам, ни
этических горизонтов. Он совершает другое: он поднимается из
глубин души бессловесным, грозным и не пререкаемым зовом
Бессознательного.
Голосами Бессознательного говорят с человеком массы и
Пирамида