демонизируемого Гагтунгром и превращающегося из простой
неизбежной помехи Провиденциальному процессу метаистории в
деятельного и сознательного врага его. Достаточно вызвать в
памяти историю иудаизма или кровавую экспансию раннего ислама.
Мы уже говорили об огромном и притом счастливейшем
значении для России, которое заключалось в персональном решении
князя Владимира Святого относительно государственного
вероисповедания. Теперь же необходимо вспомнить, что Владимиром
было привлечено на Русь именно то вероисповедание, которое, по
своей почти тысячелетней традиции, по обстоятельствам своего
формирования в культурных центрах Византии у самого
императорского трона, осталось чуждым крайней теократической
тенденции. Сравнительно с эгрегорами ислама или кальвинизма, а
тем более - с чудовищами, возникшими за спиной иудаизма и
папства, эгрегор русского православия был косным, аморфным,
неагрессивным, слабым. Церковь издавна заняла позицию духовной
союзницы государства, позднее из союзницы превратилась в
помощницу, потом в слугу, а при Третьем Жругре - в рабу и
только раз попробовала заявить претензию на верховную
общегосударственную роль. Сколь ни печально с
религиозно-культурной, а тем более с
конфессионально-православной точки зрения это нисхождение
церкви по ступеням подчинения государству, все же это - меньшее
из двух зол, если сопоставить его с противоположной крайностью.
Темноэфирный эгрегор окреп над русской православной
церковью на почве того психологического климата, который
сложился в стране в результате борьбы с татарами и
установлением национально-воинствующего самодержавия. Эгрегор
образовывался из тех излучений причастного церкви людского
множества, какие вносились любой душой, не достигшей
праведности и примешивавшей к излучениям благоговения, умиления
и любви излучения так называемого "житейского попечения".
Роковым образом способствовали росту эгрегора и особенности
средневекового полумагического благочестия, заставляющего
верующих делать огромные вклады в монастыри на помин души,
князей - жаловать монастырям колоссальные угодья, а самих
монахов - принимать все это как должное. Непомерное обогащение
монастырей, обмирщение иночества и вообще духовенства было
весьма благодатной почвой для темноэфирного нароста на
организме церкви. У подножия ее соборной метаэфирной вершины
сгущался этот мглистый клуб, этот волнующийся туман, своим
слепым эквивалентом сознания отождествляя себя, очевидно, с
самой церковью. Угроза его разбухания представлялась как бы
возникновением невидимой преграды между душою верующего и
трансфизической сущностью церкви, к которой эта душа
устремлялась. Поэтому, сколь смутно ни ощущал бы верующий
природу этой опасности, она должна была рисоваться ему еще
более грозной, чем вампирическая тенденция Жругров.
Церковь, конечно, не оставалась равнодушной к этому
угрожающему явлению; и историческим выражением двух основных
боровшихся в ней тенденций - эгрегориальной и Провиденциальной
- явимтесь в XVI веке столкновение сторонников и противников
крупного монастырского землевладения, ярчайшими представителями
обоих! течений - Нил Сорский и Иосиф Волоцкий, а открытой
формой и ареной борьбы - Собор 1503 года и горячая литературная
полемика. Показательно при этом, что вождем противников
землевладения оказался именно Нил Сорский, человек с тончайшей
душевной организацией, истинный поэт скитского жития, носитель
настоящей святости, в полном смысле слова - сосуд духовности.
Не волнение "исторического чувства", которого Нил Сорский, как
и все почти православные подвижники, был лишен, а глубокая
трансфизическая тревога за церковь вывела его из скитского
уединения и подвигла на борьбу с иосифлянами. Но, хотя церковь
впоследствии причислила его к лику святых - не сделать этого по
отношению к памяти едва ли не величайшего из русских
праведников было просто невозможно, - но за иосифлянами, в
общем, оставалась победа, и, таким образом, эгрегор православия
сохранил для себя ту почву, которая порождала его питательную
темноэфирную среду. Результаты сказались с лишком через
столетие, вскоре после Смутного времени.
Проводя свои внутрицерковные реформы почти исключительно
богослужебного и текстологического характера, патриарх Никон
оставался, конечно, выразителем воли церкви как таковой.
Выступив же в качестве претендента на первенствующее значение в
государстве, стремясь подчинить царский сан сану патриарха, он
становился - каковы бы ни были его субъективные намерения -
прямым выразителем воли того паразитирующего на церковном теле
темноэфирного образования, о котором мы говорим.
Поражение его и его инспиратора было обусловлено не только
большей силой демона государственности, но и большей
эпохально-исторической оправданностью его действий. Эта правота
уицраора ощущалась, по-видимому, широкими народными слоями.
Если уже чисто богослужебные реформы Никона вызвали
противодействующее движение столь сильное, что конструктивные
формы старообрядчества, в которые оно отлилось, досуществовали
до наших дней, - то его попытка теократического, вернее
иерократического переворота, должна была испугать еще более
широкие слои, включая подавляющее большинство церковной
иерархии, на которую подобный переворот возложил бы непомерную,
странную, ей самой непонятную и потому невыполнимую
ответственность. От папистских притязаний Никона повеяло смутно
знакомым духом: чем-то напоминали они ту тираническую
тенденцию, которая так страшно обожгла русское общество при
Грозном и уже опять успела дохнуть на него в конце царствования
Бориса. Слишком памятно было всем, какие страдания это несет и
в какие пропасти уводит; а то обстоятельство, что теперь
опасность исходила не от демона государственности, но от
чего-то зловеще неясного, образовавшегося внутри самой церкви,
лишь увеличивало иррациональный, трансфизический страх.
Иерократические поползновения Никона были пресечены, но
Пирамида