потусторонний страх уже не мог быть искоренен одним этим. Из
него и вырос раскол, весь пронизанный этим ужасом перед "князем
мира сего", уже будто бы пришедшим в мир и сумевшим свить
гнездо в самом святая святых человечества, в церкви. Отсюда -
надклассовость или внеклассовость раскола, к которому примыкали
люди любого состояния или сословия, если только в сердце
зарождался этот инфрафизический страх. Отсюда - неистовая
нетерпимость Аввакума, яростное отрицание им возможности
малейшего компромисса и страстная жажда мученического конца.
Отсюда - непреклонная беспощадность раскольников, готовых, в
случае церковно-политической победы, громоздить гекатомбы из
тел "детей сатаны". Отсюда же - та жгучая, нетерпеливая жажда
избавления, окончательного спасения, взыскуемого окончания
мира, которую так трудно понять людям других эпох. И отсюда же,
наконец, тот беспримерный героизм телесного самоуничтожения,
который ставит нас, при вникновении в историю массовых
самосожжений, в тупик, если метаисторическое созерцание нам
чуждо в какой бы то ни было степени, и который потрясает нас до
глубочайшего трепета, если подобный род созерцания приоткрыл
нам природу удивительных этих явлений.
Никон был сослан, умер, но церковь санкционировала его
реформы; проходили десятилетия, а никакого поворота вспять, к
древней вере, даже и не намечалось. И когда демиург,
осуществляя свой всемирный замысел, выдвинул такого колосса,
как Петр; когда Второй Жругр инвольтировал его всей своей
молодой мощью; когда, от лица царя-реформатора государство
отвело церкви небольшой угол в державе, подчинив религию своим
интересам и сузив пределы духовного творчества народа, - тогда
раскол обрел конкретное лицо, на котором сосредоточился его
потусторонний ужас и ненависть. Петр I был объявлен
антихристом.
Напрасно удивляемся мы мелочности чисто формальных, отнюдь
не догматических расхождений между старообрядчеством и
никонианством; с точки зрения сознания XVII века, наполовину
магического и вместе с тем не боявшегося крайних выводов,
антихристов дух вовсе не должен был выразиться непременно в
восстании против Символа веры или в физическом истреблении
религиозной общины. Дух этот представлялся исчадием "отца лжи",
начинающего со второстепенных внешних подмен и по их лестнице
низводящего уловляемую душу в пучину антикосмоса. И если мы не
можем ощутить сочувствия героям раскола в их идейной
направленности или в их методике, нам доступно зато понимание и
сочувствие великому душевному смятению, раскол вызвавшему.
Правда, эгрегор православия получит должный отпор и
опасность с этой стороны исчезла. Правда, конечно, и то, что за
Петром стояли такие инспираторы, а путь, начертываемый этим
царем, раскрывал такие перспективы, что идея Третьего Рима
могла показаться захолустным провинциализмом. Но это грядущее
сулило, вместе с тем, цепь таких перемен или подмен, зияло
такими неизведанными безднами, а из недавнего прошлого еще
отблескивали так предостерегающие огни Смутного времени, что
дух невольно отшатываются вспять, вглубь, к духовно
достоверным, веками освященным формам древности, доставившим
спасение бесчисленному легиону душ - прадедам и прапрадедам.
Таким образом, в XVI веке обозначился, а в XVII
определился духовный процесс чрезвычайной важности. Ню можно
было бы очертить следующими взаимно дополняющими определениями:
а) как распад первичной цельности душевного строя;
б) как диалектически неизбежное прохождение через
длительный этап внутренней дисгармонии;
в) как развитие способности к одновременному созерцанию
противоположных духовных глубин;
г) как культурное и трансфизическое расширение границ
личности;
д) как борьба мысли за осмысление метаисторического опыта.
Свидетельствовало бы о полной беспомощности, о
неспособности вникать в существо культурно-исторических
процессов предположение, будто бы данный духовный процесс
оборвался, заглох или замкнулся в старообрядчестве. Напротив:
вся религиозная философия и историософия XIX века от Чаадаева и
славянофилов до Владимира Соловьева, Мережковского и Сергея
Булгакова, вся душевная раздвоенность, все созерцание и
эмоционально-жизненное переживание обоих духовных полюсов,
свойственное как Лермонтову и Гоголю, так - в еще большей
степени - Достоевскому, Врубелю и, наконец, Блоку, являются не
чем иным, как следующими этапами этого процесса.
Проследим это подробнее.
Распад первичной цельности душевного строя достиг в XIX
веке такой глубины, что на его фоне даже исполненная
противоречий, сложно эволюционировавшая личность Пушкина,
прошедшего через противоположные полюсы религиозных и
политических воззрений, кажется нам, однако, цельной
сравнительно с душевным обликом его современников и потомков.
Под знаком внутренней дисгармонии стоит почти все
культурное творчество XIX века. Только к концу его намечается
один из путей ее преодоления - преодоления, однако, ущербного и
чреватого еще более глубокими катастрофами - и в
общеисторическом плане, и в плане личной эсхатологии, то есть
посмертной судьбы человеческих шельтов. Я разумею здесь то
колоссальное движение, у истоков которого возвышаются фигуры
Плеханова и Ленина.
Способность к одновременному созерцанию противоположных
духовных глубин оказывалась не чем иным, как соответствовавшим
новому культурному возрасту нации проявлением в духовной сфере
исконной русской способности к неограниченному размаху: тому
самому размаху, который во времена примитивных и цельных натур
выражался психологически - в слитности душевного склада с ширью
необозримых лесов и степей, эмоционально - в богатырской удали,
а исторически - в создании монолитной державы от Балтики до
Тихого океана. Печорины и Пьеры Безуховы, Ставрогины и Иваны
Пирамида