выстраданная народом в страшном горниле смут, иноземных
вторжений и безвластия, охраняема и направляема свыше. И
действительно: фатальная невозможность создать другие,
светлейшие силы, дабы оградить народ от погибельных натисков
извне и от погибельных распрь внутри, довлела над демиургом.
Она вела к тому, что второй уицраор России вместе со своими
человекоорудиями - носителями государственной власти - был
осенен провиденциальной санкцией как меньшее из зол.
Миновало триста лет. Ненавидимая всеми классами,
презираемая всеми творческими умами нации, осуждаемая высшим
представительством народа, увлеченная в мистическую муть
гипнотизирующим взором мужика-проходимца, мечтавшего о
патриаршем клобуке, монархия Романовых рухнула почти без
сопротивления. Последний самодержец был столь же бесцветен и
недалек, как и ее основатель; но ему не простилось ничто. Ему
вменялось именно врожденное отсутствие гениальности, ибо лишь
государственный гений мог бы спасти старую державу, сообщив ей
поступательное движение, влив новые силы и указав новую цель.
Общество было непоколебимо убеждено в том, что монархия
Романовых не справилась с историческими задачами, никакими
силами свыше не направляема, и что права на жизнь у нее больше
нет. И действительно: никаких отблесков демиурга давно уже не
мерцало над челом императоров. Упрямые глупцы либо трагические
неудачники, они не сумели низвести благодать на свою
деятельность. И то, что торжественный обряд коронования
превратился в жалкий маскарад, в фикцию, понимали все. Если бы
катастрофа не оборвала естественного хода вещей, можно было бы
ожидать, что Григорий Распутин добьется восстановления
патриаршества, что клобук святого Гермогена будет возложен на
голову хлыстовского "саваофа", развратника и бывшего конокрада,
и что несколькими годами позднее император Алексей II будет
коронован в Успенском соборе этим бесноватым, этой марионеткой
Гашшарвы. От подобного несмываемого позора церковь была спасена
только катастрофой.
Очевидно, санкция со второго уицраора была снята давно.
Почему же? И когда именно?
То, что инвольтацией демиурга - хотя и не только ею одной
- была насыщена деятельность Петра, не подлежит, очевидно,
сомнению. Следовательно, утрата санкции свершилась в одну из
последующих эпох. Но когда же? При ком? В чем заключались вины
уицраора, эту утрату повлекшие за собой? И не видим ли мы на
этой поворотной точке истории какого-нибудь исключительного
деятеля, судьба которого полна еще непонятым смыслом?
Историзм всех школ сходится на том, что из числа стоявших
у кормила правления за эти триста лет крупнейшею фигурою был
Петр и что ничье значение ничей масштаб личности не могут быть
сопоставлены его значением и масштабом. Этот тезис требует
пересмотра. Требует потому, что он основан на учете не всех
фактов и не всех процессов; и потому еще, что духовную сторону
исторического процесса в целом, то есть метаисторию, он
игнорирует совершенно.
Проверим же, не возникла ли в историческом слое уже после
Петра личность не менее значительная, чем он, но по характеру
своего значения могущая быть названной антиподом великого
основателя империи. Выясним также, не имеет ли судьба этого
лица отношения именно тем обстоятельствам и именно к тому
периоду, когда санкция демиурга была снята с деятельности
второго уицраора. И, наконец, вникнем в значение - не для его
современников только, но и для нас, для далеких потомков, -
истинное значение этого странного, двоящегося, окруженного
легендами, загадочного образа.
Однако прежде чем приступить вплотную к этой задаче,
нельзя избежать рассмотрения целой цепи других проблем, без
метаисторического уяснения которых роль того лица, о коем идет
речь, не может быть понята. Проблемы эти сводятся к итоговой
оценке деятельности второго уицраора на основе сопоставления
того, какие задачи ставил перед ним демиург России и что
фактически оказалось осуществленным вторым демоном
великодержавия.
Зенитом его творческой мощи была, без сомнения, эпоха
Петра. В сравнении с историческими перспективами, открывшимися
тогда перед Россией, старая концепция Третьего Рима начинала
казаться беспочвенными мечтаниями, бессодержательной
абстракцией. Но что, собственно, следует понимать под этою
новою перспективой? То есть как именно могла она рисоваться
сознанию тех, кто жил на рубеже XVIII века?
Очевидно, это было смутное, но властное ощущение мировых
пространств; оно походило на дыхание океана, на пронизывающий,
соленый и шумный ветер, вдруг ворвавшийся в замкнутый столько
веков мир. На берег морского пространства перенесся центр
государственности. Государственность стала созидаться новым
континентом людей; и для них эта атмосфера, не знающая твердых
географических границ, по-северному холодная, по-морскому
требовательная, казалась чем-то несравненно высшим сравнительно
с насыщенной местными запахами, душной, земляной и вязкой
атмосферой Московской Руси.
Исторический смысл этого ощущения заключается, мне
кажется, в том, что современники Петра и их потомки по-новому
осознали человечество и свое место в нем.
Татарщина и вековая борьба за создание национального
государства сталкивали русских лишь с народностями, по
культурному уровню их не превышавшими. и притом сталкивали
почти исключительно на полях битв. В итоге выработался огромный
национальный эгоцентризм, переливавший всеми цветами радуги от
религиозно-мистической гордыни до пошлой обывательской спеси. А
после победы над поляками в 1612 году народ русский вырос в
собственных глазах в некоего исполина, в единственный народ
Божий на земле; недалеко уже было и до той температуры кипения,
которая порождает пары столь бурные, что они в конце концов
взрывают сосуд национально-государственного бытия, как это
Пирамида