современников впечатления ошеломляющего, ужасающего и даже,
пожалуй, обескураживающего. Но за Грозным последовала Великая
Смута со всею обнаженностью столкновения метаисторических сил -
Смута, втянувшая в свой апокалипсис все пласты сверхнарода.
Годы эти стали рубежом в развитии русского сознания.
В результате метаисторического опыта этих лет в широких
народных слоях сложилось некое общее умонастроение, то самое,
которое, в логическом своем развитии, привело к великому
церковному расколу.
Жестокая травмированность народной психики бедствиями
Смуты и их трансфизической подосновой могла быть изжита лишь со
сменой нескольких поколений. Слишком явным и жгучим было
дыхание антикосмоса, опалившее современников Грозного и
Лжедмитрия. Впервые в своей истории народ пережил близость
гибели, угрожавшей не от руки открытого, для всех явного
внешнего врага, как татары, а от непонятных сил, таящихся в нем
самом и открывающих врата врагу внешнему, - сил иррациональных,
таинственных и тем более устрашающих. Россия впервые ощутила,
какими безднами окружено не только физическое, но и душевное ее
существование. Неслыханные преступления, безнаказанно
совершавшиеся главами государства, их душевные трагедии,
выносимые напоказ всем, конфликты их совести, их безумный ужас
перед загробным возмездием, эфемерность царского величия,
непрочность всех начинаний, на которых не чувствовалось
благословения свыше, массовые видения светлых и темных воинств,
борющихся между собой за что-то самое священное, самое
коренное, самое неприкосновенное в народе, может быть, за
какую-то его божественную сущность, - такова была атмосфера
страны от детства Грозного до детства Петра. Острая
настороженность, недоверчивость, подозрительность ко всему
новому, непроверенному были в ту пору естественны и
закономерны. Для того чтобы оказаться способным воспринять и
примириться с таким культурным переворотом, как переворот
Петра, народ должен был отойти от Смутного времени на целое
столетие.
Да: без проявившейся слишком рано и слишком бурно
тиранической тенденции первого уицраора преобразования Петра
оказались бы внутренне возможными на столетие раньше. Мне лично
кажется даже, что светлая миссия Иоанна IV, лишь малую часть
которой он сумел осуществить, заключалась в подготовке, в
создании условий именно для широких реформ, направленных ко
внутреннему сближению с другими христианскими культурами. Но
дело в том, что России не только не требовалось в этот период
спешить с выходом на Запад, но именно заторможенность ее
исторического движения в XVI-XVII веках могла иметь также и
провиденциальный смысл. Если бы переворот петровской
направленности был произведен еще в XVI столетии (а при
единовластии московских государей, начиная с Грозного, это
могло бы произойти, окажись на престоле легитимный государь
типа и масштаба Петра), то переворот этот мог бы жестоко
исказить намечавшиеся метаисторические - и исторические - пути
России. Народ был еще слишком наивен духовно, слишком ослаблен
душевно татарским игом, слишком не закален в борьбе с
инфрафизическими соблазнами. Европеизм, который хлынул бы
внутрь российской культурной зоны, мог бы затопить очаги
национально-русской духовности, задушить под наносным илом
чужеземной, более высокой материальной цивилизации слабые
ростки самобытной русской культуры. Нужно было дать им
окрепнуть, нужно было провести страну через горнило сатанинских
искушений - поскольку они неизбежны все равно, - но заставить
при этом искушающие силы ограничиться такими искушениями, с
какими народ в состоянии был справиться, а не с такими, как
соблазны высокоинтеллектуального и этически низкого католицизма
эпохи инквизиции, с одной стороны, или как соблазны
безрелигиозной эры, в которую уже готовилась вступить Западная
Европа, с другой стороны. Россия предназначалась для
единственной и неповторимой роли, миссия мирового масштаба
подготавливалась внутри нее и над ней. И осуществление этой
миссии было бы заранее обречено, если бы неокрепшая культура,
духовно незакаленный народ, неподготовленная страна оказались
бы втянутыми в орбиту более зрелых метакультур Запада, то есть
превратились бы в одну из многих наций Католической или
Северо-западной культуры.
Демиурги сверхнародов не есть высшая метаисторическая
инстанция. Есть иные. Есть Гридруттва, Белый Чертог, где
просветленные, поднимаясь из затомисов в Синклит Мира,
совместно творят духовный план общечеловеческого восхождения;
есть Синклит Человечества, есть Элита Шаданакара, есть Мировая
Сальватэрра. Бездонно глубокие замыслы этих инстанций
приоткрываются хотя бы частично лишь по прошествии веков. Тогда
начинает просвечивать второй, глубиннейший слой телеологии,
только зыбкими, частичными отражениями которого становятся
телеологические планы всех демиургов человечества - создания
духов великих, но все-таки ограниченных, планы несовершенные
или слишком узкие при всем своем великолепии, не все
предучитывающие, не обо всем помыслившие, не все охватившие.
Итак, Великая Смута вывела народ из состояния детства. Она
дала ему метаисторический опыт, который обогатил его. Но
усвоение этого опыта потребовало длительного времени; вполне он
не усвоен, как видно, и до сих пор. Семнадцатый же век целиком
стоит под знаком этого усвоения, этого перехода от отрочества к
юности. Под знаком этого усвоения - и вместе с тем под знаком
некоего нового фактора, усложнявшего процесс и придававшего ему
своеобразнейшие формы.
Всемирной метаистории хорошо известны случаи, когда
воинствующие эгрегоры возникали и над религиозными общинами.
Бурно проявляющаяся тенденция завоевательная, и тем более
вампирическая, если они плотно слились с самим
религиозно-общинным мировоззрением, оказываются лучшими
свидетельствами сильного религиозного эгрегора, активно
Пирамида