Учителе, об Ахтэнэ, о Гортхауэре - все, что помнила, даже незначительные мелочи, все, что
слышала от других. И пела, пела... Улльтайр не мог забыть, как однажды она сказала ему:
- О нас говорили, что мы лишь оболочки, вместилища воли и злобы Врага, и, когда он
уйдет, мы перестанем быть... В этом есть доля истины. Было что-то, связывавшее нас всех, и
теперь без этого тяжело жить. Будто рана в душе, и жизнь вытекает по капле. Я борюсь, я хочу
остаться - но силы покидают меня. Даже тебе, лекарь мой, возлюбленный мой, не закрыть этой
раны... Не оставляй меня. Хотя бы пока я еще жива...
Он еще хотел спросить тогда - куда же ушел Учитель, что сталось с ним... Так и не
спросил. А она никогда не говорила об этом.
...Год склонялся к закату, когда Айрэнэ - теперь ее называли Аэрнэ - слегла, чтобы уже
не подняться. Улльтайр почти не отходил от нее. В Земле-у-Моря не умирают в одиночестве.
Рядом с ней были ее друзья - те, кто успел полюбить ее; да и можно ли было не полюбить
Айрэ? Иногда ей становилось лучше, и она снова пела. Особенно часто это бывало на закате,
когда медно-красное солнце медленно опускалось в море. Потом, когда она уже не могла петь,
другие пели для нее, говорили о хорошем, будто впереди была не смерть, а долгие счастливые
годы...
Так она и ушла - осенним вечером, когда в окно смотрела Звезда. Голова ее лежала на
коленях Улльтайра, тихо пела флейта, тихо пели девушки... И не сразу заметили они, когда
дыхание покинуло Айрэ.
Так песни Аст Ахэ остались в этой земле, как и все, что рассказывала Айрэнэ. Летописи
сохранили ее рассказ в хроники, и Странники, уходя в Большой Мир, несли с собою уже
утраченную там память.
"Тяжела земля, она давит на грудь... Не в земле ты будешь лежать, а огонь так жжет...
Говорят, там, далеко за морем, есть дорога к звездам, к нашей Звезде... На закате ладья унесет
нас в море, на закате волны поднимут нас в небо..."
...Тринадцать лет... У Хурина и Ахтэнэ - теперь ее называли Морвен, - было двое
сыновей: старший, с зеленовато-карими глазами, был похож на мать, младший внешностью
пошел в отца.
Тринадцать лет.
Что-то произошло с ней в последний год. Нет, она не была больна: в ней просто
появилась какая-то усталая задумчивость, тоска, что ли... Она почти не выходила из дома:
сидела у окна со своим вышиванием, и часто, неслышно войдя в комнату, Хурин замечал, что
она неподвижно застыла с иглой в руке, а глаза ее, не мигая, смотрят в пустоту - словно видят
что-то, невидимое ему.
Она почти ничего не ела - пожимала плечами и говорила с виноватой полуулыбкой: не
хочется. Она почти не спала - лежала без сна, глядя в темноту широко распахнутыми глазами.
Он все пытался что-то сделать для нее, не в силах спокойно смотреть, как уходит по
капле ее душа: она только улыбалась с виноватой нежностью: видишь, какая я...
Какая?
Слабая... Как страшно горит эта звезда...
Любовь моя, девочка моя милая, желанная моя, что с тобой?
Не знаю... Мне так горько и так легко, что кажется - у меня растут крылья, и скоро я
улечу отсюда...
Она больше не вставала. Тело ее стало легким, лицо и руки - почти прозрачными, и он
иногда ловил себя на том, что не может выдержать ее взгляд.
Единственная моя, родная моя, что мне делать, что?..
Ничего... Все хорошо, милый...
Она не плакала - улыбалась, но слезы медленно текли по ее лицу, а у нее уже не было
сил, поднять руку, чтобы стереть их.
Вышивку вот не закончила... жалко, была бы красивая... Белые ирисы - как дома...
Ну, что ты, ну, успокойся...
Мне спокойно... Не тревожься, милый, не надо...
...В этот вечер он так же сидел рядом и рассказывал - даже не очень понимая, что.
Говорить все, что угодно - только бы не это молчание.
- Я хочу взглянуть на свадебный убор.
Он обрадовался - тому, что она заговорила, что хотя бы чего-то пожелала, и бросился
исполнять просьбу, как повеление.
И, вернувшись, натолкнулся на странный взгляд неожиданно зеленых - трава подо льдом
- глаз.
- Ты... пришел?
Он хотел ответить - да, но слово застряло в горле.
- Ты вернулся... Я верила, я ждала... Зачем ты заставил меня уйти? Неужели ты думал,
что можно заставить забыть? Что я забуду?
Она снова улыбалась - печально, еле заметно.
- Пожалуйста... не уходи сейчас. Уже недолго.
Он поспешно сел.
- Дай мне руку... нет, не надо: тебе будет больно. Так я и не сумела...
Он не понимал, что происходит. Надо было, наверно, сказать что-то, чтобы разбить
наваждение, но он не находил слов.
Она приподняла руку - тень жеста:
- У тебя звезды в волосах, смотри... а волосы - как снег...
Он начал осознавать. И лицо - лицо ее - нет, не ее, другое, юное, незнакомое - почти как
тогда, у спящей...
- Мне почему-то кажется - я тоже стала крылатой... Распахну крылья - и поднимусь в
небо... Мне всегда хотелось - самой... и буду лететь... лететь...
Голос угасал.
- А сейчас так хочется спать... Ты только не уходи - ведь правда, ты не уйдешь?..
Опустила ресницы.
- Только я больше не засну, как тогда... Я больше не забуду... Пожалей меня, я не смогу
больше... Не уходи... - уже засыпая. - Я вернусь...
Дыхание ее было таким легким, что не поколебало бы, наверно, даже пламя свечи. Оно
становилось все тише и тише - и угасло...
КОРОЛЕВА ИРИСОВ. 512 ГОД ОТ ПРОБУЖДЕНИЯ ЭЛЬФОВ - 32 ГОД II ЭПОХИ
...Когда-то давно - так давно, что она сама уже забыла об этом - ей казалось, что она все
время сравнивает Его лицо с другим, похороненным в глубинах памяти. Но эти черты были
мягче; эти глаза излучали покой; эти волосы ниспадали на плечи волной золотого света; этот
голос струился нежной убаюкивающей музыкой... И руки - о, эти прекрасные, утонченно-
нежные руки, по сравнению с которыми даже ее собственные иногда казались жесткими и
загрубевшими, и счастье, от которого почти останавливается сердце - когда Он позволяет ей
коснуться их, ощутить губами благоуханное тепло кожи и холодок драгоценных перстней -
стократ более драгоценных, почти священных реликвий, ибо эти перстни украшают - Его
руки...
"Учитель. Возлюбленный Господин и Учитель мой..."
Сколько она помнила себя - с той поры, когда очнулась от бесконечного колдовского сна
- всегда была рядом с Ним, и первым, что увидела, было - Его лицо, окруженное мягким
золотым сиянием, прекрасное, мудрое и кроткое лицо... И Он всегда был неизменно нежен и
ласков с ней, одну среди всех называл ее - своей ученицей, и не существовало для нее никого,
кроме Него
- единственного, боготворимого...
"Прекрасны Ванъяр - но и лица дев их не сравнятся нежностью и чистотою красок с
Пирамида