жила. Все-таки грустно улыбнулась, услышав, как он зовет ее. Однажды она объяснила ему,
что та невзрачная серая птичка, которая так чудесно поет весной в лесах, зовется - хаги. С тех
пор он так и звал ее. Говорил - "у тебя такой же голос".
Она подошла и села рядом, опустив глаза. Он осторожно взял ее маленькие горячие
ладошки в свои.
- Хаги, я хотел сказать тебе...
- Я знаю, - она постаралась, чтобы ее ответ прозвучал спокойно. - Я знаю, ты уходишь,
Дайо...
У нее все внутри похолодело: как вырвалось это - "Дайо".
- Что делают у вас, когда хотят взять девушку в жены?
Она вскинула на него глаза, веря - и не веря его словам, а он заговорил быстро и горячо:
- Постой, молчи, я должен сказать... Я люблю тебя, Хаги. Я не могу остаться и хочу,
чтобы ты ушла со мной.
Слезы брызнули из ее глаз:
- Дайо... ох, Дайо, как же... ты не знаешь, ведь я... я так некрасива... разве я тебе пара?
- Это неправда, Хаги; твои глаза - как черные звезды, твой голос звонче лесного ручья,
чище родниковой воды, твои руки - как крылья маленькой птицы. Твоя душа яснее звезд, и я
люблю тебя, - он смотрел ей в глаза и улыбался своей открытой доверчивой улыбкой.
Она вскочила, высвободив руки.
- Постой... постой, я сейчас...
- Андар! - крикнул Дайолен. Ученик появился мгновенно, встревоженно глядя на
менестреля. Хаггинн вернулась, неся деревянную чашу с вином. Серьезная как маленькая
девочка, впервые надевшая взрослое платье. Дайолен встал.
- У нас говорят: я хочу пить с тобой из одной чаши теперь и всегда. Да будут
свидетелями мне люди и эта земля, хлеб, вода и огонь очага: я беру тебя в мужья, - она отпила
глоток вина, потом положила на чашу руку Дайолена. Тот принял ее и медленно проговорил:
- Перед Артой и Эа, Звездами, Луной и Солнцем говорю я: отныне ты жена мне, и быть
нам вместе - в жизни и смерти.
И отпил вина.
- Да будет так, - тихо откликнулся Андар.
...Странная была свадьба. Не было на ней гостей. Только дети, откуда-то прознав все,
пришли к своей подруге с гирляндами полевых цветов в руках, а потом, притихнув, сидели за
столом и слушали песни Дайолена... Они же, видно и разнесли весть по селению.
Их провожали взглядами: кто-то с радостью, кто-то с насмешкой, кто-то с удивлением
или с завистью. И Хаггинн вздрогнула, услышав сладенько-ядовитое:
- Повезло, что и говорить! Только слепой и мог взять в жены такое чучело!
Она обернулась, встретив насмешливую улыбочку местной красавицы; стиснула
маленькие кулачки, готовая броситься на обидчицу. И тогда спокойно и грустно заговорил
Дайо, ее Дайо:
- Такая юная - и такая жестокая... - он смотрел в лицо девушке, и та невольно
заслонилась рукой от его взгляда. - Ты права, мои глаза слепы; но у тебя слепое сердце, а
потому я вижу дальше, чем ты. Я вижу то, что скрыто от вас, и не стыжусь сказать перед всеми:
она прекрасна, мой соловей, моя крылатая песня, а твоя красота - лишь блистающая оболочка,
позолоченная скорлупа пустого ореха. Пройдут годы, красота поблекнет, и что останется у
тебя? Холеные руки, не знавшие труда, и слепое жестокое сердце... Мне жаль тебя.
Так они ушли, и никто не бросил им вслед злого слова. И люди помнили горькие
рассказы слепого менестреля. И вспоминали дети добрую веселую Хаггинн и странные
летящие песни Дайолена.
ЛЮДИ ПАМЯТИ. 550 ГОД I ЭПОХИ. КОНЕЦ ВОЙНЫ ГНЕВА И I ЭПОХИ
Семеро уходили на восток. Шестеро шли. Седьмого они уложили на сделанные на
скорую руку носилки из перекрещенных копий и черного с темно-лиловым подбоем плаща.
Они были последними из своего рода, а может быть изо всего своего племени. Впереди была
ночь, за спиной - страшное, окровавленное, истерзанное небо. Земля дрожала под ногами,
ревела и стонала в агонии под стопами воинства Валинора, а у них в сердцах бился, словно
стон, приказ-мольба: "Уходите! Уходите!"
Ночь так и не наступила, удушенная пламенем гигантского пожара за спиной и грохотом
проваливающейся в бездну земли. Они остановились на гребне невысокой каменистой гряды, и
их черные полированные доспехи в алом зареве казались залитыми кровью, и алые слезы
стояли у них в глазах.
Все они были из одного рода, связанные узами кровного родства, и тот, кто лежал на
носилках, считался главой рода, хотя и был моложе всех. В той последней безнадежной битве
он стоял во глава воинов своего клана, под черным знаменем с темно-лиловым и серебряным
крылом ночной птицы. Клочья изорванного знамени уносил на груди молочный брат раненого.
Они стояли и смотрели на запад. И видели, как море разливалось почти до самой гряды -
багрово-алое, как расплавленный металл.
Раненый зашевелился и, придя в себя, попытался приподняться, опершись на локоть. Его
известково-бледное лицо с прилипшими ко лбу потемневшими от испарины волосами
исказились от боли и отчаяния, когда он увидел, что произошло. Закусив губу и закрыв глаза,
он откинулся на спину, содрогаясь от едва сдерживаемых рыданий.
- Кончено... все кончено... все погибли... и он тоже, - простонал он в смертной муке. Если
бы мог, он спрятал бы свое лицо, - свои слезы от других, но его правое плечо было разрублено,
из-за тяжелой раны в подреберье он потерял много крови, и сил у него почти не оставалось. Не
шевельнуться, не поднять руки...
Сильный ветер дул с запада, нагоняя волны на новый берег. А шестеро, спустившись с
гряды, под защиту серого базальта разожгли костер, пытаясь согреться. Раненый больше не
лежал спокойно - он метался в бреду, то кричал, то плакал, пытаясь сорвать с себя повязки.
Временами он затихал, лежа с широко открытыми ничего не видящими глазами. По всему было
видно, что осталось ему недолго. "Уходите! Уходите!" - продолжало звучать у них в сердцах. И
они шли и шли на восток - в темные, неизведанные земли.
На третий день, ближе к вечеру, раненый вновь пришел в себя и приказал остановиться.
Его сухие глаза блестели лихорадочным огнем, черты лица заострились. Он попросил, чтобы
его подняли и долго сидел, всматриваясь в затянутый дымкой далекий горизонт. Солнце
медленно опускалось в колышущиеся волокна тумана. И когда закатное небо вспыхнуло
невыносимо ярким пламенем, раненый вздрогнул и сказал каким-то чужим голосом:
- Теперь действительно кончено...
Он судорожно вздохнул и, повернувшись к шестерым, посмотрел на них глазами,
полными тоски и боли.
- Уходите. Не забывайте ничего. Храните память и передайте ее вашим детям... Помните!
Помните! - вдруг почти закричал он, вцепившись в руку своего молочного брата.
- Живите... Помните... Умоляю вас... - еле выговорил он, роняя голову на грудь. Это была
смерть.
Не была богатой могила последнего вождя. Лежал он там в своих черных латах,
завернутый в черно-лиловый плащ, и лишь четыре копья дали ему соратники в смертный путь.
Тяжелый двуручный меч с серебряной витой рукоятью и вязью древнего заклятия Ночи и
клочья знамени с крылом совы на клинке уносили шестеро с собой. И вел их теперь
троюродный брат лежащего в одинокой могиле вождя, ныне глава клана - клана Совы - из
шести человек.
Надолго затерялись в просторах Севера следы последних из клана Совы, но видимо, не
прервался их род и не угасла в их потомках память о былом, если через много веков среди
Девяти появился один со старинным двуручным мечом с витой рукоятью и заклятием Ночи на
Пирамида