сердце, когда мама умерла, взяла меня к себе. А у нее самой - шесть ртов, да я еще... Что ж я, не
понимаю? Она мне как-то сказала: "Ходил бы ты по селениям, хоть на хлеб подавали бы за
твои песенки, хоть какой-то толк..." В сердцах сказала, не со зла: добрая она женщина, да
живется вот тяжело... Плакала потом, все просила простить, что попрекнула этим. А я тогда
подумал, вдруг все-таки поможет кто? Пошел к знахарю, а он мне: не под силу это людям. Я и
сам не знаю, как решился... Я бы ничего, тетушку жалко... Ты прости меня, видно и правда
судьба моя - по деревням петь... Проживу как-нибудь... это ничего... Пойду я...
- Дайо!
- Властелин? - снова этот неподвижный взгляд в лицо.
- Останься.
- Зачем я тебе... такой?
- Ты сам не знаешь своей силы. Я помогу тебе, оставайся. У тебя душа крылатая,
мальчик.
- Ты... правда хочешь, чтобы я остался?
- У тебя зрячее сердце, Дайо. Ты видишь сам.
- Да... я вижу твои глаза... Я раньше думал: звезды - что это? Какие они? Теперь я знаю...
- Дайолен.
Юноша поднял голову. Под сводами зала гасли последние отзвуки песни.
- Да, Учитель?
- Собирайся в дорогу, Дайо.
Дайолен вздрогнул:
- Ты... ты гонишь меня, Учитель? Тебе не нравятся мои песни? - лицо его стало
растерянным, по-детски беззащитным.
- Твои песни прекрасны, мальчик. Они достойны того, чтобы их слышали многие, не
только я. Ведь не можешь ты вечно жить в замке. Да ты и сам об этом думал.
- Я не хочу уходить от тебя, Учитель.
- Не от меня. К людям. Слушай свое сердце.
- Сердце велит мне остаться, Учитель. Я слышал, снова война... Мне неспокойно,
Учитель; прости, но... но я боюсь за тебя... Я останусь; я ведь тоже могу защищать тебя, я умею
сражаться - на звон оружия...
- Зачем тебе меч, Дайо? Слово и песня тверже стали, острее клинка. Иди. И - вот, возьми
эту лютню.
- Но у меня...
- Это мой дар.
Дайолен провел по струнам. Улыбнулся, начал играть одну мелодию, вторую...
- Она... она живая, Учитель!.. Поет... плачет... никогда не слышал такого...
- Я сделал ее для тебя.
- Ты, Учитель?.. Разве я достоин такого дара?
- Твои песни - ее душа. И живой ее могут сделать только твои руки и сердце.
- Она говорит, слышишь? И струны - как лучи звезд... Ох, Учитель, как мне благодарить
тебя?
- Не нужно. Храни память. И пусть люди слышат тебя. Не забывай ничего, - голос
Мелькора дрогнул.
Дайолен взял руку Учителя в свои. Осторожные прикосновения чутких пальцев почти не
причиняли боли.
- Я буду помнить все, что ты говорил. Тебя. Твои глаза. Твои руки. Ты прав, я давно
решился. Но мне тяжело уходить. Сердцу больно, словно не встретимся больше.
- Не думай об этом. Прощай.
- ...Ты говорил с ним? - выспрашивал мальчишка. - Ты знаешь его? Какой он, расскажи?
- У него глаза - звезды, а руки - чудо и боль. Он крылатый, но в его венце - вся скорбь
мира. И голос - как музыка... когда он говорит, хочется просто сидеть у его ног и слушать,
слушать...
Дайолен умолк, потом промолвил, отвернувшись:
- Все, хватит, Андар. Иначе я не смогу уйти. Слишком тяжело уходить от него. Как
сердце разорвать надвое. Идем. Пора в дорогу.
Они шли на восток - много дней, много месяцев. Голубые горы в туманной дымке
поздней осени встретили их резким ветром, хлещущим по лицу, как мокрое полотнище. Здесь
мучительно-остро ощутил Дайолен свою беспомощность и ненужность: он не мог охотиться, не
мог даже набрать сучьев для костра. Тем усерднее учился он разводить огонь, готовить пищу,
искать целебные травы и съедобные коренья. Когда удавалось отыскать ночлег, надежно
защищенный от пронизывающего ветра и злого мокрого снега, Дайолен брал в руки черную
лютню, и Андар замирал, иногда в чудовищно неудобной позе, боясь вздохнуть, и слушал...
Когда спустились в долину, наступила зима. Дайолен теперь спал мало: мучили
тревожные сны, и часто он просыпался от собственного стона...
Андар проснулся от того, что кто-то тряхнул его за плечи. Мальчишка заворчал: "Ну что
тебе, что..."
Прямо в лицо ему смотрели темные неподвижные глаза Дайолена.
- Что там? - отрывисто спросил менестрель.
Андар взглянул и ответил сонно:
- Ну, закат...
Сон как рукой сняло. Какой закат на Севере? Да и ночь ведь...
Но там, за горами, вставало зарево, и небо стекало кровью по черным горным пикам... А
потом - словно кто-то клинком рассек живую плоть неба - разошлись рваные края низких туч и
ослепительно ярко вспыхнула Звезда... Из груди Дайолена вырвался хриплый звук, похожий на
стон раненого зверя, и он упал ничком, впиваясь сведенными судорогой пальцами в мерзлую
землю...
И потянулись дни - краткие и туманные, а ночи длились бесконечно, и Андар сидел
рядом с Дайоленом, не решаясь ни на минуту оставить товарища одного. И, склоняясь к
синеватым губам менестреля, слушал бессвязные слова, и глухие рыдания и навязчиво
повторяющееся: "Я думал... звезды... какие они?.. Теперь я знаю... Я вижу твои глаза... Твои
глаза..."
Он все-таки задремал, наверно. Очнулся, как от удара, от страшного крика, рванулся к
Дайолену - и отшатнулся, встретив неподвижный нечеловеческий взгляд.
В ту ночь на землю обрушился звездопад...
Дайолен молчал. Часто брал он в руки черную лютню, и струны стонали и плакали под
его пальцами, но он никогда не пел. Они шли на восток, а Дайолен все оглядывался назад -
туда, где горела Звезда - так ярко, что и свет солнца не мог затмить ее; туда, где билась Звезда -
как задыхающееся, рвущееся в агонии сердце. И свет ее был - свет глаз, которым не сиять уже
никогда; и свет ее был - боль, которой нет сильнее...
Прошла странная молчаливая весна, отплакало печальное лето, отпылала огнем и кровью
осень... Ранняя зима застала их в лесу, к которому пришли они, миновав неприветливый
перевал и переправившись через широкий речной поток на неумело связанном плоту.
- Стойте!
Стройный лучник возник бесшумно, словно из ниоткуда: только что не было никого - и
вот, стоит у ствола тысячелетнего дерева, и волосы отливают бледным золотом в лучах
неяркого предзимнего солнца.
- Кто вы, откуда и куда держите путь?
Лучник говорил на наречии Синдар со странным непривычным акцентом.
- Кто это? - тихо спросил Дайолен.
- Не знаю, - так же приглушенно ответил Андар. - По обличью вроде Эльф... Одежда
Пирамида