открыто, я считал хорошим признаком, но наши спо-ры происходили днем.
Засветло она не ре-шалась, вернее, не хотела говорить обо мне
беспристрастно, спокойно. Видимо, она не знала, когда ее слова будут
относиться только ко мне, к моим личным недостаткам, будут уязвлять лишь
мелочную гордость "человека из кон-сервной банки", если пользоваться
выражением Олафа, а когда будут направлены уже против самой сущ-ности моей
эпохи. Зато по ночам -- как бы потому, что мрак несколько затушевывал меня,
-- она говорила обо мне, то есть о нас, и я был рад этим тихим бесе-дам в
темноте, милостиво скрывавшей то и дело про-рывавшееся у меня изумление.
Она рассказывала и о себе, о своем детстве, и я во второй, а вернее, в
первый раз -- потому что теперь это было наполнено реальным, человеческим
содержа-нием -- узнавал, как искусно было построено это об-щество
непрерывной, тонко стабилизованной гармонии. Считалось естественным, что
воспитание детей требу-ет высокой квалификации и всесторонней подготовки,
даже специального обучения; чтобы получить разре-шение завести ребенка,
супруги должны были сда-вать что-то вроде экзаменов, вначале это показалось
мне весьма странным, но, подумав, я вынужден был признать, что
парадоксальность обычаев отягощала скорее нас, а не их, -- в старом обществе
нельзя было, например, строить дом, мост, лечить болезни, наконец просто
выполнять административную работу, не имея соответствующего образования, и
только наиболее ответственное дело -- рождение детей, формирование их
психики -- было отдано на произвол слепого случая и минутного желания, а
общество вмешивалось лишь тогда, когда ошибки -- если они были совершены --
уже поздно было исправлять.
Таким образом, право иметь ребенка стало теперь особым отличием, его
давали не всякому; дальше -- родители не могли изолировать детей от их
сверстни-ков -- создавались специально подобранные смешан-ные группы девочек
и мальчиков, в которых были представлены различнейшие темпераменты; так
на-зываемые "трудные дети" подвергались дополнитель-ным гиппологическим
процедурам, а всеобщее обуче-ние начиналось необычайно рано. Это не была
наука чтения и письма: чтению и письму учили значительно позже; специальное
воспитание самых маленьких со-стояло в том, что их знакомили -- при помощи
специ-альных игр -- с устройством и жизнью мира и Земли, с богатством и
разнообразием форм общественной жиз-ни; таким естественным образом уже в
четырех-пятилетнем возрасте детям прививались принципы терпи-мости и
уважения к другим мнениям и точкам зрения, правила общежития, внушалась
несущественность внешних, физических черт. Все это я, конечно, одоб-рял, но
с одной, весьма существенной оговоркой. Ведь незыблемой основой этого мира,
его Высшим законом была бетризация. Воспитание было направлено имен-но к
тому, чтобы принимать ее как реальность, подоб-ную рождению или смерти.
Слыша от Эри, как пре-подают в школе историю минувших эпох, я едва
сдер-живал ярость. В современной трактовке это были времена зверства и
варварского, безудержного размно-жения, бурных экономических и военных
катастроф, а достижения цивилизации, которые невозможно было замолчать,
изображались ими как проявление тех сил и стремлений, которые позволяли
людям побеждать тьму и жестокость эпохи; таким образом эти достиже-ния
пробивали себе путь как бы вопреки господство-вавшей тогда тенденции жизни
за счет других. То, го-ворили они, что раньше достигалось с величайшим
трудом, чего могли добиться только немногие, к чему раньше вела дорога,
полная опасностей, самоотрече-ний, компромиссов, моральных поражений, все
это те-перь является всеобщим, доступным и надежным.
Пока эти рассуждения затрагивали многочисленные отрицательные стороны
прошлого -- например, вой-ну, -- я готов был согласиться; я также признавал
до-стижением, а не недостатком отсутствие -- полное! -- всякой политики,
всех этих столкновений, напряжений, международных конфликтов. Это было
настолько уди-вительно, что я вначале подозревал, что они существу-ют,
только просто замалчиваются; гораздо хуже было, когда эта переоценка
касалась моих личных дел. Пото-му что не только Старк своей книгой
(написанной, до-бавляю, за полвека до моего возвращения) перечер-кивал
космические путешествия. Тут Эри, аспирантка-археолог, могла научить меня
многому. Уже первые бетризованные поколения коренным образом измени-ли свои
взгляды на астронавтику, но хотя отношение к ней стало отрицательным, она
продолжала будора-жить умы. Считалось, что была совершена трагическая
ошибка, достигшая кульминации как раз в годы под-готовки нашего полета, так
как именно в ту пору по-добные экспедиции отправлялись одна за другой;
ошиб-ка состояла не только в том, что результаты этих экспедиций оказались
ничтожными, а полеты в около-солнечном пространстве в радиусе нескольких
свето-вых лет, если не считать открытия на нескольких пла-нетах примитивных
и совершенно чуждых нам форм жизни, не привели к контакту ни с одной
высокораз-витой цивилизацией.
Наихудшим считалось даже не то, что по мере уда-ления намеченных целей
от Солнца чудовищная про-должительность полета должна была превратить
эки-пажи кораблей, этих посланцев и представителей Зем-ли, в скопище
несчастных, смертельно уставших существ, которые после высадки -- на Земле
или ТАМ -- будут нуждаться в заботливом уходе и в дли-тельном лечении, так
что посылка этих энтузиастов превратилась бы в бессмысленную жестокость;
нет, не это считалось самым страшным. Наиболее сущест-венным считали то, что
Космосом старалась овладеть Земля, та самая Земля, которая не сделала еще
всего для себя самой, ведь никакие космические подвиги не могли покончить с
человеческими мучениями, с неспра-ведливостью, страхом и голодом на земном
шаре.
Но так рассуждало только первое бетризованное по-коление, а потом,
естественно, наступило забвение и безразличие; дети, узнавая о романтической
эпохе астронавтики, поражались ей, быть может, даже чу-точку боялись своих
непонятных предков, столь же чуждых и загадочных, как их прапрадеды,
запутавшиеся в грабительских войнах и походах за золотом. Именно это
безразличие изумляло меня больше всего, потому что оно было хуже
безоговорочного осуждения. То, ради чего мы готовы были отдать жизнь, теперь
окружено молчанием, похоронено и предано забвению.
Эри не торопилась обратить меня в свою веру, не пыталась сделать меня
энтузиастом нового мира. Про-сто, говоря о себе, она рассказывала о нем, а я
-- именно потому, что она говорила о себе и собою сви-детельствовала о нем,
-- не мог просто так отмахнуть-ся от его достоинств.
Их цивилизация была лишена страха. Все, что су-ществовало, служило
людям. Ничто не имело значения, кроме их удобств, удовлетворения насущнейших
и наи-более изысканных потребностей. Всюду, во всех обла-стях, где сам
человек, ненадежность его эмоций, мед-лительность реакций могли создать хотя
бы минималь-ный риск, он был заменен мертвыми устройствами, автоматами.
Это был мир, закрытый для опасности. Угрозе, борьбе, насилию в нем не
было места: мир кротости, мягких форм и обычаев, конфликтов неострых,
Скачать книгу [0.20 МБ]
Пирамида