Я огляделась. Круглая дыра в потолке, стальной шест, спиральная лестница — мы
были в памятном месте. Но теперь в гараже горел свет, и я заметила дверь лифта,
на которую не обратила внимания в прошлый раз. Перед ней на полу стояло
несколько пар сменной обуви разнообразного вида. Я выбрала синие тапочки с
круглыми помпонами — у них был такой трогательно беззащитный вид, что обидеть
надевшую их девушку мог только изверг.
Дверь лифта открылась, и Михалыч жестом пригласил меня внутрь. На панели были
две большие треугольные кнопки, соединявшиеся в ромб. Михалыч нажал на верхний
треугольник, и лифт мощным рывком оторвал нас от земли.
Когда через несколько секунд дверь открылась, меня ослепил падающий со всех
сторон свет. В лучах и радужных вихрях этого света стоял Александр. На нем был
военный мундир и марлевая маска, закрывавшая лицо.
— Здравствуй, Ада, — сказал он. — Добро пожаловать. Нет, Михалыч, извини — тебя
не приглашаю. Сегодня ты будешь лишним…
*
Я обратила внимание на пентхаус еще в свой первый визит. Только я не догадалась,
что это пентхаус — снизу он напоминал темную кнопку на конце огромного бетонного
карандаша. Его можно было принять за надстройку с моторами лифтов, какое нибудь
техническое помещение или бойлерную. Но эти бирюзовые стены, оказывается, были
прозрачными изнутри.
Не успела я это понять, как прямо на моих глазах они стали темнеть, пока не
сделались похожи на бутылочное стекло. Только что я щурилась от солнца, и вдруг
за несколько секунд вокруг меня сгустился целый дом, который до этого не был
виден из за солнечного света, расшибающегося о множество зеркальных плоскостей.
Позже я узнала, что это было дорогой технической примочкой — прозрачность стен
менялась с помощью специальных жидкокристаллических пленок, которыми управляла
компьютерная система. Но тогда случившееся показалось мне чудом. А чудеса с
давних пор настраивают меня на ироничный, чтобы не сказать презрительный лад.
— Привет, Шурик, — сказала я. — Что за балаган? Нет денег на нормальные шторы?
Он опешил. Но через секунду пришел в себя и засмеялся.
— Шурик, — сказал он. — Мне это нравится. Ну да. Раз ты теперь Ада, я, наверное,
Шурик.
Его светло серый двубортный китель с погонами генерал лейтенанта и темно синие
штаны с широкими красными лампасами выглядели немного театрально. Подойдя ко
мне, он снял с лица марлевую повязку, зажмурился и втянул носом воздух. Мне
захотелось спросить, почему он постоянно так делает, но я не решилась. Он открыл
глаза, и его взгляд упал на мои сережки.
— Как ты занятно придумала, — сказал он.
— Здорово, правда? Особенно красиво, что камни разные. Тебе нравится?
— Ничего. Михалыч передал тебе цветок?
— Да, — ответила я. — И сказал, чтобы я подумала над смыслом этого послания. Но
я так ничего не надумала. Может, ты мне сам скажешь?
Он почесал голову. Похоже, его смутил мой вопрос.
— Ты знаешь сказку про аленький цветочек?
— Какую именно? — спросила я.
— По моему, есть только одна.
Он кивнул в сторону рабочего стола, на котором стояли компьютер моноблок и
серебряная статуэтка. Рядом со статуэткой лежала книга, заложенная в нескольких
местах. На ее обложке краснела полустертая надпись «Русские сказки».
— Эту сказку записал Сергей Аксаков, — сказал он. — Со слов своей ключницы
Пелагеи.
— А про что она?
— Про красавицу и зверя.
— А при чем тут цветочек?
— Из за него все началось. Ты правда не знаешь этой сказки?
— Нет.
— Она длинная, но суть такая: красавица попросила отца привезти ей аленький
цветочек. Отец нашел его в далеком волшебном саду и сорвал. А сад сторожило
страшное чудовище. Оно поймало отца красавицы. И ей пришлось отправиться в плен
к чудовищу, чтобы оно отпустило отца. Чудовище было безобразным, но добрым. И
она полюбила его, сначала за доброту, а потом вообще. А когда они поцеловались,
чары развеялись, и чудовище стало принцем.
— Ага, — сказала я. — Ты хоть понимаешь, о чем это?
— Конечно.
— Да? И о чем же?
— О том, что любовь побеждает все.
Я засмеялась. Все таки он был забавный. Наверно, завалил нескольких быков,
заказал какого нибудь банкира, а теперь с обычной человеческой самонадеянностью
считает себя чудовищем. И думает, что любовь его спасет.
Он взял меня под руку и повел к футуристическому дивану, стоявшему между двух
рощиц из карликовых деревьев бонсай с крохотными беседками, мостиками и даже
водопадами.
— Почему ты смеешься? — спросил он.
— Могу объяснить, — сказала я, садясь на диван и поджимая под себя ноги.
— Ну объясни.
Он сел на другой край дивана и закинул ногу за ногу. Я заметила вылезший из под
кителя край кобуры.
— Это одна из тех сказок, которые отражают ужас и боль первого женского
сексуального опыта, — сказала я. — Таких историй много, а та, про которую ты
рассказал — просто классический пример. Это метафора того, как женщина открывает
звериную суть мужчины и осознает свою власть над этим зверем. А аленький
цветочек, который срывает отец, — настолько буквальный мотив дефлорации,
дополненный к тому же темой инцеста, что мне трудно поверить, будто эту сказку
рассказала какая то ключница. Ее скорее всего сочинил венский аспирант прошлого
века, чтобы проиллюстрировать дипломную работу. Придумал и сказку, и ключницу
Пелагею, и писателя Аксакова. Кто такая ключница? Женщина, сжимающая в руке
ключ… Даже не просто ключ, кольцо, на котором висят ключи. Надо ли объяснять?
За то время, пока я говорила, он заметно помрачнел.
— Где ты этого набралась? — спросил он.
— Это трюизмы. Их все знают.
— И ты в них веришь?
— Во что?
— В то, что эта сказка не о том, как любовь побеждает все на свете, а о том, как
дефекация осознает свою власть над инцестом?
— Дефлорация, — поправила я.
— Не важно. Ты действительно так считаешь? Я задумалась.
— Я… Я никак не считаю. Просто таков современный дискурс сказок.
— И что, когда тебе дают аленький цветочек, ты из за этого дискурса считаешь его
Пирамида