действием только чуть чуть. Но любая лиса знает — в этом «чуть чуть» все дело.
Специально для этих записок я перевела отрывок из воспоминаний графа де
Шермандуа, известного авантюриста восемнадцатого века, в которых он запечатлел
для истории сестричку И Хули. Шермандуа встретил ее в Лондоне, где спасался от
ужасов революции. Между ними завязался роман, но конец у него был несчастный —
граф при странных обстоятельствах умер от разрыва сердца. Вот как граф описывает
ту секунду, когда лиса поворачивает свое зеркальце, направляя луч отраженного
света прямо в глаза жертвы:
«Не могу сказать, что она была особенно хороша собой. Когда мне доводилось
увидеть ее после долгой разлуки, я поражался, как могло это маленькое сухое
существо со злыми глазами сделаться для меня всем — любовью, жизнью, смертью,
спасением души. Но стоило ей поймать мой взгляд, и все менялось. Сначала в ее
зеленых глазах появлялось как бы испуганное сомнение в том, что она любима. То,
что любить ее не за что, было в эту минуту очевидно, и каждый раз я испытывал
волну жалости, переходящей в нежность. А она впитывала эти чувства, как губка
вино, и сразу же расцветала мучительной, сводящей с ума красотой. Короткий обмен
взглядами менял все. За минуту до него я не понимал, каким образом могла эта
некрасивая, в сущности, женщина увлечь меня, а после — не мог взять в толк, как
можно было хоть на минуту усомниться в волшебной силе ее черт. И чем дольше я
глядел в ее глаза, тем сильнее делалось это чувство, доводя меня до исступления,
до физической боли — словно она просовывала кинжал в щель стены, за которой я
хотел спрятаться, и несколькими движениями лезвия расшатывала кладку до такой
степени, что стена рушилась, и я вновь стоял перед ней нагой и беззащитный, как
ребенок. Я изучил эту метаморфозу в совершенстве, но так и не научился понимать
природу огня, спалившего дотла всю мою душу».
Увы, это так: красота подобна огню, она сжигает, сводит с ума своим жаром,
обещая, что там, куда она гонит жертву, есть успокоение, прохлада и новая жизнь
— а это обман. Вернее, все так и есть — но не для жертвы, а для новой жизни,
которая придет жертве на смену, а потом тоже будет пожрана этим беспощадным
демоном.
Уж я то знаю, о чем говорю. Он служит мне больше двух тысяч лет, и, хоть у меня
с ним давние служебные отношения, я его немного боюсь. Демон красоты —
сильнейший из всех демонов ума. Он подобен смерти, но служит жизни. И живет он
не во мне — я всего лишь выпускаю его из лампы на лбу смотрящего, как Аладдин —
джинна, а потом, когда джинн возвращается в свою тюрьму, мародерствую на поле
боя. Тяжелая доля, и вряд ли Будда Западного Рая одобрит мои дела. Но что
делать. Такая у лис судьба.
И не только у лис. Она такая же и у нашей младшей сестренки, человеческой
женщины. Но только бесчувственный и тупой самец шовинист может попрекнуть ее
этим. Ведь женщина вовсе не создана из ребра Адама, это переписчик напутал от
жары. Женщина создана из раны, через которую у Адама его вынимали. Все женщины
это знают, но признались вслух на моей памяти только две — Марина Цветаева («от
друзей — тебе, подноготную тайну Евы от древа — вот: я не более чем животное,
кем то раненное в живот») да императрица Цы Си, которую невероятно раздражала
собственная принадлежность к слабому полу (ее высказывание я не привожу, так как
оно, во первых, непристойно, а во вторых, крайне идиоматично и не поддается
переводу). А ребро Адаму отдали, и он с тех пор все пытается засунуть его назад
в рану — в надежде, что все заживет и срастется. Дудки. Эта рана не заживет
никогда.
Насчет лезвия и стены граф де Шермандуа подметил очень хорошо, образно. Мы,
лисы, действительно делаем нечто подобное — нащупываем тайные струны человека, а
потом, когда они найдены, норовим сыграть на них «Полет Валькирий», от которого
рушится все здание личности. Впрочем, теперь это не так страшно. Здание
современной личности больше похоже на землянку — рушиться в ней нечему, и усилий
для ее завоевания прилагать почти не надо.
Но зато и завоевание ничтожно — чувства нынешних моргателей глазами неглубоки,
и органчики их душ играют только собачий вальс. Вызываешь в таком человеке самый
мощный ураган, который он способен вместить, а урагана хватает только на то,
чтобы принести тебе несколько мятых стодолларовых бумажек. И еще надо следить,
чтобы они не были разрисованы, порваны или, упаси бог, выпущены до
восьмидесятого года. Вот так.
*
Александр позвонил через два дня, как обещал. Я взяла трубку еще во сне,
совершенно не сомневаясь, что это он.
— Алло.
— Ада, — сказал он, — ты?
— Ада?
Я точно помнила, что так не называла себя никогда.
— Я буду называть тебя Ада, — сказал он. — Это ведь можно считать уменьшительным
от Адель?
В имени могло крыться два полярных смысла — «ад А» и «А да». Это волновало.
Удивительнее всего, что раньше такое никогда не приходило мне в голову.
— Хорошо, — сказала я, — называй, если хочешь.
Лучше переходить с «вы» на «ты» незаметно, не заостряя на этом внимания, так как
в разных культурах ритуалы сильно отличаются, а все их запомнить невозможно. Я
сформулировала это правило около полутора тысяч лет назад, и оно ни разу меня не
подводило.
— Я хочу тебя видеть, — сказал он.
— Когда?
— Прямо сейчас.
— Э…
— Тебя ждет моя машина.
— Где?
— У трибун.
— У трибун? А как ты узнал, где я…
— Это несложно, — усмехнулся он. — Михалыч тебя довезет.
В дверь громко постучали.
— Вот, — сказал Александр в трубке, — это он. Жду тебя, мой цветок.
Он повесил трубку. Мой цветок, подумала я, надо же. Считает меня растением. В
дверь опять постучали, на этот раз настойчивее. Такая предупредительность
граничила с наглостью.
— Адель, — позвал из за двери знакомый голос. — Ты тут? Я по прибору вижу, что
тут. Эй!
Он постучал еще раз.
— У тебя тут знак висит «не влезай, убьет». Может, ты влезла, и тебя убило? Ты
живая? Отзовись! А то я дверь сломаю!
Пирамида