проведенных мною в бодрствовании, лежа на койке, среди спящих
товарищей, - именно в тюрьме начался для меня новый этап
метаисторического и трансфизического познания. Часы
метаисторического озарения участились. Длинные ряды ночей
превратились в сплошное созерцание и осмысление. Глубинная
память стала посылать в сознание все более и более отчетливые
образы, озарявшие новым смыслом и события моей личной жизни, и
события истории и современности. И, наконец, пробуждаясь утром
после короткого, но глубокого сна, я знал, что сегодня сон был
наполнен не сновидениями, но совсем другим: трансфизическими
странствиями.
Если подобные странствия совершаются по демоническим слоям
и притом без вожатого, а под влиянием темных устремлений
собственной души или по предательскому призыву демонических
начал, человек, пробуждаясь, не помнит отчетливо ничего, но
выносит из странствия влекущее, соблазнительное,
сладостно-жуткое ощущение. Из этого ощущения, как из ядовитого
семени, могут вырасти потом такие деяния, которые надолго
привяжут душу, в ее посмертии, к этим мирам. Такие блуждания
случались со мною в юности, такие деяния влекли они за собой, и
не моя заслуга в том, что дальнейший излучистый путь моей жизни
на земле уводил меня все дальше и дальше от этих срывов в
бездну.
Если же спуск совершается с вожатым - одним из братьев
Синклита страны или Синклита Мира, если он имеет
провиденциальный смысл и назначение, то путник, пробуждаясь и
испытывая иногда то же сладостно-жуткое, искушающее чувство, в
то же время осознает его соблазн, мало того: в его
воспоминаниях обретается этому соблазну противовес: это -
понимание грозного смысла существования этих миров и их
подлинного лица, а не личины. Он не пытается вернуться в эти
нижние слои посредством этического падения в плане своего
бодрственного бытия, но делает приобретенный опыт объектом
религиозного, философского и мистического осмысления или даже
материалом своих художественных созданий, имеющих наряду с
другими значениями непременный предупреждающий смысл.
На сорок седьмом году жизни я вспомнил и понял некоторые
из своих трансфизических странствий, совершенных ранее; до
этого времени воспоминания о них носили характер смутных,
клочкообразных, ни в какое целое не слагавшихся хаотических
полуобразов. Новые же странствия зачастую оставались в памяти
так отчетливо, так достоверно, так волнуя все существо
ощущением приоткрывшихся тайн, как не остается в памяти никакое
сновидение, даже самое значительное.
Есть еще более совершенный вид таких странствий по
планетарному космосу: тот же выход эфирного тела, те же
странствия с великим вожатым по слоям восходящего или
нисходящего ряда, но с полным сохранением бодрственного
сознания. Тогда, вернувшись, путник приносит воспоминания еще
более бесспорные и, так сказать, исчерпывающие. Это возможно
только в том случае, если духовные органы чувств уже широко
раскрыты и запоры с глубинной памяти сорваны навсегда. Это уже
подлинное духовидение. И этого, конечно, я не испытал.
Насколько мне известно (возможно, впрочем, что я
ошибаюсь), из европейских писателей этому был причастен пока
один только Дант. Создание "Божественной комедии" было его
миссией. Но полное раскрытие его духовных органов совершилось
только в конце жизни, когда огромная работа над поэмой уже
близилась к концу. Он понял многочисленные ошибки, неточности,
снижение смысла, излишнюю антропоморфность образов, но для
исправления уже не хватало времени и сил. Тем не менее
излагаемая им система может быть принята в основных чертах, как
панорама разноматериальных слоев романо-католической
метакультуры.
Не смея и заикаться о чем-либо подобном, я имел, однако,
великое счастье бесед с некоторыми из давно ушедших от нас и
ныне пребывающих в Синклите России. К совершенно потрясающим
переживаниям их реальной близости я почти не смею прикоснуться
пером. Не смею назвать и имена их, но близость каждого из них
окрашивалась в неповторимо индивидуальный тон чувств. Встречи
случались и днем, в людной тюремной камере, и мне приходилось
ложиться на койку, лицом к стене, чтобы скрыть поток слез
захватывающего счастья. Близость одного из великих братьев
вызывала усиленное биение сердца и трепет торжественного
благоговения. Другого все мое существо приветствовало теплой,
нежной любовью, как драгоценного друга, видящего насквозь мою
душу и любящего ее и несущего мне прощение и утешение.
Приближение третьего вызывало потребность склонить перед ним
колена, как перед могучим, несравненно выше меня взошедшим, и
близость его сопровождалась строгим чувством и необычайной
обостренностью внимания. Наконец, приближение четвертого
вызывало ощущение ликующей радости - мировой радости - и слезы
восторга. Во многом могу усомниться, ко многому во внутренней
жизни отнестись с подозрением в его подлинности, но не к этим
встречам.
Видел ли я их самих во время этих встреч? Нет.
Разговаривали ли они со мной? Да. Слышал ли я их слова? И да, и
нет. Я слышал, но не физическим слухом. Как будто они говорили
откуда-то из глубины моего сердца. Многие слова их, особенно
новые для меня названия различных слоев Шаданакара и иерархий,
я повторял перед ними, стараясь наиболее близко передать их
звуками физической речи, и спрашивал: правильно ли? Некоторые
из названий и имен приходилось уточнять по нескольку раз; есть
и такие, более или менее точного отображения которых в наших
звуках найти не удалось. Многие из этих нездешних слов,
произнесенных великими братьями, сопровождались явлениями
световыми, но это не был физический свет, хотя их и можно
сравнишь в одних случаях со вспышками молнии, в других с
заревами, в третьих - с лунным сиянием. Иногда это были уже
совсем не слова в нашем смысле, а как бы целые аккорды
Пирамида
