озарение особого типа, связанное с переживанием
метаисторических начал демонической природы; некоторые из них
обладают огромною мощью и обширною сферой действия. Это
состояние, которое было б правильно назвать инфрафизическим
прорывом психики, крайне мучительно и по большей части насыщено
чувством своеобразного ужаса. Но, как и в остальных случаях, за
этим состоянием тоже следуют стадии созерцания и осмысления.
Мои книги, написанные или пишущиеся в чисто поэтическом
плане, зиждутся на личном опыте метаисторического познания.
Концепция, являющаяся каркасом этих книг, выведена целиком из
этого опыта. Откуда я взял эти образы? кто и как внушил мне эти
идеи? как право имею я говорить с такой уверенностью? могу ли я
дать какие-нибудь гарантии в подлинности свое опыта? - Теперь,
здесь, в одной из вступительных частей книги "Роза Мира", я
отвечаю на эти вопросы, как могу. В автобиографической
конкретизации нет ничего для меня привлекательного, я стараюсь
ее свести к минимуму. Но в этот минимум входит, конечно,
краткий отчет о том, где, когда и при каких обстоятельствах
были пережиты мной часы метаисторического озарения.
Первое событие этого рода, сыгравшее в развит моего
внутреннего мира огромную, во многом даже определяющую роль,
произошло в августе 1921 года, когда мне еще не исполнилось
пятнадцати лет. Это случилось в Москве, на исходе дня, когда я,
очень полюбивший к тому времени бесцельно бродить по улицам и
беспредметно мечтать, остановился у парапета в одном из
скверов, окружавших Храм Христа Спасителя и приподнятых над
набережной. Московские старожилы еще помнят, какой чудесный вид
открывался оттуда на реку, Кремль и Замоскворечье с его
десятками колоколен и разноцветных куполов. Был, очевидно, уже
седьмой час, и в церквах звонили к вечерне... - Событие, о
котором я заговорил, открыло передо мной или, вернее, надо мной
такой бушующий, ослепляющий, непостижимый мир, охватывавший
историческую действительность России в странном единстве с
чем-то неизмеримо большим над ней, что много лет я внутренне
питался образами и идеями, постепенно наплывавшими оттуда в
круг сознания. Разум очень долго не мог справиться с ними,
пробуя создавать новые и новые конструкции, которые должны были
сгармонизировать противоречивость этих идей и истолковать эти
образы. Процесс слишком быстро вступил в стадию осмысления,
почти миновав промежуточную стадию созерцания. Конструкции
оказались ошибочными, разум не мог стать вровень со
вторгавшимися в него идеями, и потребовалось свыше трех
десятилетий, насыщенных дополняющим и углубляющим опытом, чтобы
пучина приоткрывшегося в ранней юности была правильно понята и
объяснена.
Второе событие этого порядка я пережил весной 1928 года в
церкви Покрова-в-Левшине, впервые оставшись после пасхальной
заутрени на раннюю обедню: эта служба, начинающаяся около двух
часов ночи, ознаменовывается, как известно, чтением -
единственный раз в году - первой главы Евангелия от Иоанна: "В
начале бе Слово". Евангелие возглашается всеми участвующими в
службе священниками и дьяконами с разных концов церкви,
поочередно, стих за стихом, на разных языках - живых и мертвых.
Эта ранняя обедня - одна из вершин православного - вообще
христианского - вообще мирового богослужения. Если
предшествующую ей заутреню можно сравнить с восходом солнца, то
эта обедня - настоящий духовный полдень, полнота света и
всемирной радости. Внутреннее событие, о котором я говорю, было
и по содержанию своему, и по тону совсем иным, чем первое:
гораздо более широкое, связанное как бы с панорамой всего
человечества и с переживанием Всемирной истории как единого
мистического потока, оно, сквозь торжественные движения и звуки
совершавшейся передо мной службы, дало мне ощутить тот вышний
край, тот небесный мир, в котором вся наша планета предстает
великим Храмом и где непрерывно совершается в невообразимом
великолепии вечное богослужение просветленного человечества.
В феврале 1932 года, в период моей кратковременной службы
на одном из московских заводов, я захворал и ночью, в жару,
приобрел некоторый опыт, в котором, конечно, большинство не
усмотрит ничего, кроме бреда, но для меня - ужасающий по своему
содержанию и безусловный по своей убедительности. Существо,
которого касался этот опыт, я обозначал в своих книгах и
обозначаю здесь выражением "третий уицраор". Странное, совсем
не русское слово "уицраор" не выдумано мною, а вторглось в
сознание тогда же. Очень упрощенно смысл этого исполинского
существа, схожего, пожалуй, с чудищами морских глубин, но
несравненно превосходящего их размерами, я бы определил как
демона великодержавной государственности. Эта ночь оставалась
долгое время одним из самых мучительных переживаний, знакомых
мне по личному опыту. Думаю, что если принять к употреблению
термин "инфрафизические прорывы психики", то к этому
переживанию он будет вполне применим.
В ноябре 1933 года я случайно - именно совершенно случайно
- зашел в одну церковку во Власьевском переулке. Там застал я
акафист преподобному Серафиму Саровскому. Едва я открыл входную
дверь, прямо в душу мне хлынула теплая волна нисходящего
хорового напева. Мною овладело состояние, о котором мне
чрезвычайно трудно говорить, да еще в таком протокольном стиле.
Непреодолимая сила заставила меня стать на колени, хотя
участвовать в коленопреклонениях я раньше не любил: душевная
незрелость побуждала меня раньше подозревать, что в этом
движении заключено нечто рабское. Но теперь коленопреклонения
оказалось недостаточно. И когда мои руки легли на ветхий,
тысячами ног истоптанный коврик, распахнулась какая-то тайная
дверь души, и слезы ни с чем не сравнимого блаженного восторга
хлынули неудержимо. И, по правде сказать, мне не очень важно,
как знатоки всякого рода экстазов и восхищении назовут и в
какой разряд отнесут происшедшее вслед за этим. Содержанием же
этих минут был подъем в Небесную Россию, переживание Синклита
ее просветленных, нездешняя теплота духовных потоков, льющихся
Пирамида