Чем, в сущности, оправданы всевозможные, без конца
варьируемые от романа к роману, от персонажа к персонажу
"инфернальные" спуски этих героев? Какое положительное значение
могут принести наши блуждания вслед за ними по лабиринтам этих
страстей, этих убийств и самоубийств, телесных и духовных
растлений, по самым темным излучинам душевного мира? Не чреваты
ли такие странствия, напротив, опасностями поддаться соблазну,
перейти к подражанию, к совершению таких же непростительных,
даже преступных действий?
Те, кто любит Достоевского, часто ссылаются в оправдание
на то, что великий писатель учит различать в самой падшей душе
"искру Божию", что он внушает сострадание к несчастным и т. п.
Сострадание он действительно внушает, и сострадание великое. Но
всегда ли? Неужели главным компонентом в нашем отношении к
Ставрогину, к Петру Верховенскому, к Свидригайлову будет
сострадание? Да и обнаружение "искры Божией" в Верховенском или
Смердякове служит плохим утешением; их преступных действий оно
не оправдает и не смягчит. Дело в другом: в том, что их в
какой-то мере ? не то что оправдывает, но заставляет нас верить
в высокие возможности их потенций, иррационально нами ощущаемый
масштаб их. Это значит, конечно, не то, что с них снимается
ответственность за совершенное, а то, что у нас (во всяком
случае, у читателя, обладающего метаисторическим мироощущением)
возникает уверенность, что чем глубже спускались эти одержимые
соблазном души, чем ниже были круги, ими пройденные опытно, тем
выше будет их подъем, тем грандиознее опыт, тем шире объем их
будущей личности и тем более великой их далекая запредельная
судьба.
Как художник-этик, пробуждающий наше сострадание к
несчастным и падшим, Достоевский велик - так велик, что этого
одного было бы достаточно, чтобы упрочить за ним навсегда одно
из первых мест в пантеоне всемирной литературы. Не менее,
вероятно, велик он и как художник-вестник Вечно Женственного;
только искать веяние этого Начала нужно не в замутненных,
душевно искалеченных, внутренне потерявшихся, снижаемых
собственной истеричностью образах Настасьи Филипповны или
Катерины Ивановны, а в том варианте общечеловеческой темы, на
Западе разработанной в лице Маргариты и Сольвейг, который у нас
создал именно Достоевский. История Сони Мармеладовой и
Раскольникова - это потрясающее свидетельство о том, как das
Ewig Weibliche zieht uns heran.
Но еще более велик Достоевский именно тем, что проводит
нас, как Вергилий проводил Данте, по самым темным, сокровенно
греховным, самым неозаренным кручам, не оставляя ни одного
уголка - неосвещенным, ни одного беса - притаившимся и
спрятавшимся. В этом и состояла главная особенность его миссии:
в просветлении духовным анализом самых темных и жутких слоев
психики. В этом отношении он является не только великим, но,
пожалуй, глубочайшим писателем всех времен. Дальше перед ним
начиналось другое: пронизывание таким анализом и светлых слоев,
но на этой дороге он едва успел сделать первые шаги.
Во всяком случае, если для тех конечных целей демиурга, о
которых я говорил в предыдущей главе, нужно предельно расширить
границу личности и включить в зону, ею охваченную, самые
кромешные слои инфрафизики (ибо пока они не изведаны, они не
могут быть и просветлены), то никто не сделал для этого так
много, как Достоевский.
Я не случайно упомянул Данте. Но, чтобы правильно понять
эту связь, следует ясно отдавать себе отчет в различных планах,
различных формах и стадиях подобного спуска в инфрафизические
слои.
Работа даймона над Достоевским сосредоточивалась
преимущественно на развитии его способности высшего понимания
других человеческих душ; другие его духовные органы оставались
только приоткрытыми. Поэтому в его творениях заключены не
прямые, не открытые образы иноматериальных реальностей, как у
Данте, но их функции в слое человеческой психики, человеческих
деяний и судеб. Человек, сохранивший о подобных спусках
воспоминание более отчетливое, мог бы различить функции таких
слоев нисходящего ряда в психике и деяниях многих героев
Достоевского. Он обнаружил бы функции Дуггура, Шим-бига и Дна в
душе Ставрогина и Свидригайлова; Друккарга и Гашшарвы - в душе
Петра Верховенского, функцию Гашшарвы и Цебрумра - слоя
грядущего антицеркви антихриста - в Великом Инквизиторе. В
личности Ивана Карамазова обнаружились бы функции многих
различных миров и восходящего, и нисходящего ряда. Глава "Кана
Галилейская" - явное воспоминание о Небесной России, может
быть, даже отблеск Голубой пирамиды - Трансмифа Христианства, -
и вообще в психике Мышкина, Алеши Карамазова, особенно старца
Зосимы, чувствуются следы полузабытых странствий по очень
высоким слоям. В образ и даже в слова Хромоножки вложено
воспоминание о великой стихиали - Матери-Земле.
Галерея человеческих образов, созданных Достоевским, не
имеет себе равных, и не в одной только русской литературе.
Недаром ни один русский писатель, кроме Толстого, не пользуется
такой незыблемой всемирной славой. Каждому известно, что идеи
философские, религиозные, нравственные, психологические,
социально-исторические, культурные, выдвинутые Достоевским,
поистине неисчислимы. Я ограничусь указанием лишь на две из
них, имеющие, с метаисторической точки зрения, значение
совершенно особое.
Первая, это - та трактовка революционного движения того
времени, за которую Достоевский получил впоследствии прозвание
"пророка русской революции". В "Бесах" можно обнаружить массу
деталей, верно подмеченных Достоевским у народовольцев, но не
передавшихся их историческим преемникам. Эти последние именно
потому и отрицают свое родство с персонажами знаменитого романа
и считают его вообще поклепом на революцию. Но если суметь
отделаться от этой ослепленности яркими деталями, обнажится
некая субстанция, общая как для Верховенского и его
Пирамида