создания из собственной жизни величавого образа, который
превышал бы значительность его художественных творений, - дары,
необходимые для пророческого служения, остались в нем
нераскрытыми. Духовные очи не разомкнулись, и миров горних он
не узрел. Духовный слух не отверзся, и мировой гармонии он не
услышал. Глубинная память не пробудилась, и виденного его душою
в иных слоях или в других воплощениях он не вспомнил. Шаданакар
остался ему неизвестен, метаистория - непонятна, исторические
процессы и цели - неразгаданы, а любовь к миру и требования
духовности - не примирены. Его проповеди кажутся
безблагодатными потому, что рождены они только совестью и
опираются только на логику, а духовного знания, нужного для
пророчества, в них нет.
Но духовная жажда его была так велика, а чувство долга
проповеди так неотступно над ним довлело, что тридцать лет он
пытался учить тому, что подсказывала ему совесть. А так как
совесть его была глубока, разум остр, а словесное мастерство -
колоссально, то безблагодатная проповедь оказалась достаточно
сильна, чтобы вызвать образование секты и даже перекинуться
далеко за рубеж, рассеивая семена идеи о непротивлении злу
злом, - семена, падавшие в некоторых странах на подготовленную
почву и давшие потом такие всходы, как социально-этическая
доктрина Махатмы Ганди.
Таким образом, нам через пятьдесят лет начинает брезжить
суть происшедшего с Толстым. Он принял свою духовную жажду за
призыв к проповедничеству; свое покаяние - за право учительного
обращения к миру; свое вступление на длительный и тернистый
путь к пророчеству - за санкцию на пророчество. Он опередил
самого себя.
Но преждевременное проповедничество, усиливая его гордыню
и запутывая его в противоречиях, не ускоряло, а замедляло его
движение по тому отрезку пути, какой оставался ему до раскрытия
внутренних даров и до превращения в пророка. Ему казалось, что
нужен еще какой-то героический акт: не то - мученичество за
веру, не то - подвижнический уход от общества и от культуры. И
действительно: если бы он не заблудился среди нагромождений
своего рассудка, если бы ушел из дому лет на двадцать раньше,
сперва - в уединение, а потом - с устной проповедью в народ,
совершенно буквально странствуя по дорогам России и говоря
простым людям простыми словами о России Небесной, о высших
мирах Шаданакара, о верховной Правде и универсальной любви, -
эта проповедь прогремела бы на весь мир, этот воплощенный образ
Пророка засиял бы на рубеже XX века надо всей Европой, надо
всем человечеством, и невозможно измерить, какое возвышающее и
очищающее влияние оказал бы он на миллионы и миллионы сердец.
Но, запутавшись в тенетах своих противоречивых обязанностей,
действительных и мнимых, Толстой долго колебался, не смея
поверить в правильность своего понимания - бросить свою семью и
сложившийся за столько десятков лет уклад жизни. Когда же
поверил и совершил - ему было восемьдесят два, силы иссякли, и
долгожданное утоление духовной жажды встретило его уже по ту
сторону смертной черты.
Тот, кто был Толстым, теперь не водительствует, кажется,
никем из живущих по кругам Шаданакара, как Лермонтов, Гоголь
или Достоевский. На высотах метакультуры он творит иное - то,
что для тех слоев еще грандиознее, чем "Война и мир" - для нас.
Ибо тройственный дар-долг гения - вестника - пророка, за
который он столько лет боролся с самим собой, - лишь подобие
наивысших форм служения и творчества, осуществляемых в
затомисах метакультур и еще выше - вплоть до Синклита
Человечества. Земное творчество - лишь подготовка к творчеству
в высших мирах. Потому-то и обращена такая внимательная забота
Провиденциальных сил на судьбы и души тех, кого мы называем
обычно творцами культуры. Поэтому к ним посылаются даймоны,
поэтому их оберегают херувимы и поэтому же демонические силы
борются за каждую пядь их жизни и за каждое движение их души.
ГЛАВА 4. МИССИИ И СУДЬБЫ (ОКОНЧАНИЕ)
Есть в истории русской культуры особенность, которая,
будучи один раз подмечена, поражает сознание и становится
предметом тягостного раздумья.
При ознакомлении с античностью бросается в глаза наличие в
греческой мифологии разнообразнейших и весьма напряженных
выражений Женственного Начала. Без Афины, Артемиды, Афродиты,
Деметры, без девяти муз, без множества богинь и полубогинь
меньшего значения олимпийский миф совершенно немыслим. Так же
немыслим героико-человеческий план греческой мифологии без
Елены, Андромахи, Пенелопы, Антигоны, Федры.
Нельзя себе представить духовного мира древних германцев
без Фрейи, Фригги, без валькирий, а их героического эпоса - без
образов Брунгильды, Гудруны, Кримгильды.
Ни в одной культуре женщина и Женственное не занимают в
пантеоне, мифологии и эпосе, а позднее - во всех видах
искусства столь огромного места, как в индийской. Богиня
Сарасвати и богиня Лакшми царят на высочайших тронах. Позднее,
но уже в течение двух тысяч лет брахманизм и индуизм воздвигают
тысячи храмов, ваяют миллионы статуй Великой Матери миров -
Кали-Дурги, зиждительницы и разрушительницы вселенной.
Живопись, поэзия, скульптура, драматургия, танец, философия,
богословие, культ, фольклор, даже быт - все в Индии насыщено
переживаниями Женственного Начала: то жгучими, то нежными, то
строгими.
Не только пантеону - и эпосу каждого народа знакомы, в
большей или меньшей степени, образы женственного, народом
излюбленные и переносимые художниками из сказания в сказание,
из искусства в искусство, из века в век.
Что же видим мы в России?
На самой ранней, дохристианской стадии, в бледном
восточнославянском пантеоне - ни одного женскою имени,
Пирамида