_________
' Жизнеописание отечественных подвижников
благочестия XVIII и XIX веков. Изд. Январь. 1906 г. Афонский
русский Пантелеймонов монастырь.
_______________________________
психологического проникновения постичь всю логику духовной
трагедии этого царя, - для этого безвестный живописец должен
был бы обладать прозорливостью гения. Но здесь не может идти
речь не только о гении, но даже о скромном таланте: как
произведение искусства портрет почти безграмотен.
Я невольно начинаю аргументировать. Мне бы хотелось
привлечь все средства, чтобы передать другому свое знание.
Потому что великих властителей с подобным историческим
катарсисом едва ли удастся насчитать в мировой истории больше,
чем пальцев на одной руке. Диоклетиан? Но, отказавшись от
власти, он ушел не в "пустыню", а просто в частную жизнь, как и
Сулла. Карл V? Но он и в монастыре св. Юста не забывал
государственных дел, а жизнь его там была окружена таким
комфортом, какому позавидовал бы любой герцог. Нет, мне
вспоминаются некоторые государи Индии, воистину великие, -
великие духом. Приходят на ум образы Чандрагупты Маурья,
основателя первой Индийской империи, после блестящего
царствования отрекшегося от трона, вступившего на аскетический
путь джайнов и покончившего жизнь тем искупительным
самоубийством, которое допускается в этой религии: отказом от
пищи; одна из колоссальнейших фигур всех времен и народов,
император Ашока, после сокрушительной победы над государством
Калингой постигший греховность убийства человека человеком,
возвестивший об оставлении им пути "завоевания мира" ради пути
распространения благочестия и после длительного царствования,
едва ли не светлейшего в истории, принявший буддийский
монашеский сан. Но все эти судьбы глубоко индивидуальны. И
второй истории о тайном уходе государя могущественной державы и
о смерти его через много лет в полной безвестности я не знаю.
Мое горячее желание - чтобы это было, наконец, понято.
Именно поэтому я иногда прибегаю к историческим аргументам. Но
этого я не должен, этого я не хочу. Это - задача
исследователей. Я же - безо всякой, конечно, аргументации -
могу только чуть-чуть указать на метаисторический смысл
некоторых явлений.
Те годы совпали с последними годами жизни русского
святого, которого можно и должно поставить рядом с великими
подвижниками далеких времен: преподобного Серафима Саровского.
Молва о нем широко разливалась по стране, и среди почитателей
Саровского, пастыря и чудотворца, обозначились имена с
великокняжеской титулатурой.
В конце 1825 года в Саровскую обитель прибыл неизвестный
человек средних лет. Его исповедовал сам преподобный Серафим, и
вновь прибывший был принят в монастырь под начало преподобного
как послушник под именем Федора. Его происхождение и прошлое
оставались не известными, по-видимому, никому, кроме
преподобного.
Миновало несколько лет - время, достаточное для того,
чтобы официальная версия о смерти в Таганроге императора
Александра крепко вошла в общественное сознание. Немногие
посвященные свято хранили тайну: каждый понимал, что приоткрыть
хоть крайний уголок ее значит закончить жизнь в казематах
Шлиссельбурга либо в других, еще более скорбных местах. У всех
было еще свежо в памяти 14-е декабря, и малейший слух,
способный посеять сомнение в правах императора Николая на
престол, был бы истреблен в самом зародыше. Императрица
Елизавета умерла. Новый государь наложил руку на ее письма и
дневники, прочитал их в полном уединении и собственноручно сжег
в камине.
Сжег в камине. Но прошло немного времени, и в Саровскую
обитель, отстоявшую от Петербурга на тысячу двести верст,
внезапно пожаловал он, государь император. Аршинными, как
всегда, шагами, выгнув грудь колесом и глядя вперед стеклянным,
трепет наводящим взором, прошествовал он со свитою в скромный
храм. На паперти его ждал в праздничных ризах маленький
горбатый старичок со множеством мелких морщин и с голубыми
глазами, такими яркими, будто ему было не семьдесят, а
семнадцать лет. Император склонился, и его пушистые,
благоухающие, холеные подусники коснулись руки святителя -
бледной, с загрубевшими от постоянной работы пальцами, но
странно пахнущей кипарисом.
После торжественной службы и не менее торжественной
трапезы государь удалился в келью настоятеля. И там в
продолжение двух или трех часов длилась беседа троих: Серафима
Саровского, Николая I и того, кто теперь трудился в Сарове под
смиренным именем послушника Федора.
Что почувствовал Николай, увидев своего предшественника на
престоле, родного брата, здесь, в глуши, нарушаемой лишь
колокольными звонами, в простой черной рясе? Сколь ни был он
упоен всегда собственным величием, но в первую минуту встречи
смешанное чувство трепета, ужаса, скорби, преклонения, странной
надежды и странной зависти не могло не пройти волной по его
душе. В духовные трагедии такого рода, как трагедия его брата,
он не верил никогда, все подобное казалось ему или блажью, или
комедией. Теперь - может быть, всего на несколько часов или
даже минут - он понял, что это не игра и не безумие; и смутная
радость о том, что за него и за весь царский род
предстательствует этот непонятный ему искатель Бога, в нем
шевельнулась.
О чем же они беседовали? Обстановка исключала возможность
малозначащих тем или расспросов о личной жизни каждого. Не для
этого одолел император тысячу верст на лошадях. Уговаривал ли
его Александр Павлович о тех преобразованиях, от которых
Пирамида