Мчащимся светло-туманным всадником, чье приближение
вздымает в телесной среде тех миров как бы искрящиеся волны
силы и радости, проносятся он с ангелами, с даймонами, с
воинствами Синклита к стенам Друккарга. Он - всадник, но его
конь прекрасен и высокоразумен, - одно из существ животного
царства, поднявшихся выше Хангвиллы. И смысл совместно
одолеваемых ими дорог и совместно совершаемых битв есть смысл
союза между просветленным человечеством и просветленным
царством животных.
Так развязал Александр узлы своей кармы, А его брат
Николай? А второй уицраор, предоставленный Яросветом самому
себе?
Упоенный победами, Жругр встречал теперь в воле демиурга
не помощь, а досадное препятствие, и это не вызывало в нем
ничего, кроме бешенства. Начиналась долгая эра борьбы - той
борьбы, которой суждено было в грядущем перелиться через рубежи
сверхнарода и из борьбы за Россию превратиться в борьбу за
спасение человечества.
Так Николай I, послушное орудие демона великодержавия,
повторит, сам того не понимая, богоотступничество Грозного.
Сопоставление этих двух исторических фигур может показаться
странным, но только историку: для метаисторика оно обоснованно
и логично. Разные культурно-исторические возрасты) эпохальные
климаты, несхожие политические ситуации, различные
индивидуальности обоих уицраоров и, наконец, контрастность
характеров обоих царей... да, да, они так велики, что заслоняют
общую суть, затаенную в их судьбе и метаисторическом значении.
Особенно несхожими кажутся эти два характера. Ведь и
тиранствовать можно на разные лады, в разном, так сказать,
стиле... И все же эти различия - только на поверхности. Когда
взбешенный Николай направлял на подданного взор
студенисто-светлых глаз с двумя черными дробинками зрачков,
несчастный леденел и окаменевал совершенно так же, как
окаменевал боярин или холоп под ястребиным взором Грозного.
Когда Николай, разыгрывая роль непостижимого в своем
великодушии и возвышенности своих стремлений монарха и, сам
веря в этот фарс, доводил Рылеева до покаянных рыданий, а
мудрого и неподкупного Пушкина - до хвалебных песнопений
праправнуку Петра, - разве не приходит на память садистское
комедиантство Иоанна IV? Разве не оба они веровали - пьянящей и
ослепляющей верой гордыни - в великолепную формулу: "в небе -
Бог, на земле - я"? Разве не чтили самих себя, как пастырей душ
и телес, возвышенно-одиноких в своем знании того, что этому
стаду нужно и что не нужно, что благополезно ему и что
погибельно?
Николай I и Иоанн IV знаменовали собой зенит мощи демона
великодержавия - во-первых; его вступление на путь борьбы с
демиургом сверхнарода - во-вторых; доведение тиранической
тенденции до предела - в-третьих; и начало процесса
государственной гибели - в-четвертых.
Синхроническую параллель неудачным польским и ливонским
войнам в конце царствования Грозного составляет Крымская война.
Опричнине соответствует террористически удушающий режим
Николая, причем роль дворянства, выдвигавшегося Иоанном через
опричнину, теперь играет бюрократия. Самоубийство Николая,
дожившего до начала краха своего сооружения, параллельно
ужасной смерти Грозного. Существенно, конечно, не то, что один
добровольно принял яд, а другой яростно, в паническом страхе,
сопротивлялся своей кончине; важно то, что обе эти смерти -
ярчайшие образцы двух духовно-государственных банкротств.
* КНИГА Х. К МЕТАИСТОРИИ РУССКОЙ КУЛЬТУРЫ *
ГЛАВА 1. ДАР ВЕСТНИЧЕСТВА
Я уже вынужден был указать в одной из предыдущих глав, что
на культурном горизонте средневековой Руси не выдвинулось ни
одного крупного мыслителя. Художественными гениями этот длинный
период был тоже не очень богат. Но никогда позднее метакультура
Российская не сияла таким числом святых и праведников.
Общеизвестно и то, что праведность эта была по преимуществу
типа аскетического, иноческого, согласно этическим преданиям,
завещанным православною Византией. С точки зрения этих
преданий, всякий другой вид деятельности человеческой мог иметь
лишь относительное, преходящее значение. Правда, роль вождей
государства - великих князей и царей - осознавалась, но,
конечно, плодотворной и правильной она почиталась только в той
мере, в какой согласовывалась с заветами, возвещенными высшим
нравственным индикатором тех времен: престолом митрополита и
патриарха, подвижническим затвором, келией. Характерно, что
умирая, царь принимал постриг, этим знаменуя вступление души на
высшую ступень духовной жизни.
В XVIII веке становится явственным оскудение духовных рек,
которыми питались корни православной праведности. Меньше
становится крупных религиозных деятелей, перед глазами общества
все реже возникают фигуры чистых и высоких пастырей душ,
высветливших собственное сердце и покоривших собственное
естество. В XIX веке уже лишь несколько человек - преподобный
Серафим Саровский, Феофан Затворник, Амвросий и Макарий
Оптинские уподобляются образам тех святых, которыми так богата
была земля в предыдущие столетия. Наконец, в предреволюционную
эпоху на церковном горизонте становится совсем пустынно. Мало
того: это измельчение масштабов личности оказывается только
одним из проявлений общего творческого оскудения православия.
Год за годом церковь все более отстает от требований и запросов
быстро меняющихся эпох, причем это отставание даже возводится в
некий принцип: церковная иерархия смотрит на себя как на
хранительницу незыблемых и исчерпывающих истин, независимых от
смены времен и человеческих психологий. Но так как этот взгляд
не подкрепляется ни безупречностью жизни самих пастырей, ни
Пирамида