историческое размышление может приводить к оправданию
завоевательных предприятий? и даже к сожалению о том, что
такого-то предприятия не произошло? Мыслимо ли примирить это с
элементарными нравственными нормами, ясными для нас как день и
необходимыми как хлеб?
Затрагивается кардинальнейшая тема, основные принципы
метаисторической этики. Конечно, и читателям, и автору было бы
приятнее, если бы ответ был дан в виде лаконических афоризмов.
Но это превышает мои возможности. И, не претендуя на краткость
этой главы, я предпочту здесь немного задержаться, чем оставить
читателя в состоянии недоумения и даже возмущения.
Облегчить задачу поможет то предварительное соображение,
что некоторые явления истории, сами по себе остающиеся злом,
потому что они несут множеству людей страдание и гибель, могут
быть в то же время, и даже совершенно очевидно, меньшим из зол.
Война есть источник страдания народов и понижения их морального
уровня, следовательно - зло. Но мыслимо зло еще большее,
например - зло длительного, всеобщего, истощающего народ
порабощения. И если ставится исторический выбор между этими
двумя проявлениями зла, то выбор меньшего из них оправдывается.
Борьба с татарами, с польским нашествием в 1612 году, с
Наполеоном - все эти войны стоили колоссальной суммы страданий
и жертв, и, однако, в том, что эти жертвы были оправданы, не
сомневается никто. С точки зрения метаистории, самой страшной
катастрофой является непоправимая неудача выполнения
сверхнародом его метаисторического (и исторического) задания.
Любая извилина исторического пути, в конце которой маячит такая
опасность, должна быть избегнута любой ценой. И когда подобная
опасность давит на одну из чаш весов, никакая сумма личных
страданий не может ее перевесить.
Конечно, этот закон жесток. Но в этом повинны не демиурги,
и не Бог-Творец. Биологическим и историческим законам,
господствующим в Шаданакаре теперь, нельзя найти иного
нравственного осмысления, как только признать их
двойственность; понять утяжеленность, искаженность
первоначальных, Провидением творившихся принципов всеобщего
восхождения вмешательством демонических сил. Но просветление
Закона - задача грандиозных периодов. Оно не совершится в
мгновение ока по нашему мановению. Мы живем внутри Закона, ему
подчинены и с ним принуждены считаться как с фактом. Больше
того: Закон - далеко не худшее из возможного. Худшее из
возможного - его дальнейшее искажение и утяжеление - мечта
Противобога. Вот почему и к самому Закону во многих случаях
следует подходить как к меньшему из зол.
Оставлять этот тезис без конкретных исторических примеров
я не хочу. Как подойти, скажем, к такому факту, как
колониальная экспансия европейских наций в XVI- XIX веках? С
точки зрения "абсолютного гуманизма" это было непрерывной цепью
насилий сильного над слабым, а зачастую даже худшего над
лучшим. Путем этого насилия обогащались верхние слои
западноевропейского общества и истощались, даже вовсе сходили с
исторической сцены народы в других частях света. Не только с
точки зрения каких-либо теорий, но и просто с точки зрения
нашей непосредственной живой совести, это чудовищно.
Так. Ну, а с точки зрения метаисторической?
Метаистория потому и есть метаистория, что для нее
невозможно рассмотрение ни отдельной человеческой жизни, ни
существование целого народа или человечества в отрыве от
духовного предсуществования и посмертия. Стезя космического
становления любого существа или их группы прочертилась уже
сквозь слои иноматериальностей, ряды миров, по лестнице разных
форм бытия и, миновав форму, в которой мы пребываем сейчас,
устремится - может быть, на неизмеримые периоды - в новую чреду
восходящих и просветляющихся миров. Переживаемый нами отрезок
по отношению к целому сравним с десятисекундной остановкой на
полустанке в ночной степи пересекающего гигантский материк
пассажирского поезда. И пока мы не приучим себя к созерцанию
исторических и космических панорам во всем их величии, пока не
привыкнем к таким пропорциям, масштабам и закономерностям, до
тех пор наши суждения будут мало чем отличаться от суждений
насекомого или животного, умеющего подходить к явлениям жизни
только под углом зрения его личных интересов или интересов
крошечного коллектива.
Наша непосредственная совесть возмущается зрелищем
страдания - и в этом она права. Но она не умеет учитывать ни
возможностей еще горшего страдания, которые данным страданием
предотвращаются, ни всей необозримой дали и неисповедимой
сложности духовных судеб как монады, так и их объединений. В
этом - ее ограниченность. Столь же правильны и столь же
ограниченны и все гуманистические нормы, из импульса этой
совести рожденные.
Метаисторическая этика зиждется на абсолютном доверии. В
иных случаях метаисторику может приоткрыться то, ради чего
принесены и чем окупятся такие-то историческое, казалось бы
бессмысленные, жертвы. В других случаях это превышает
вместимость его сознания. В третьих - уясняется, что данные
жертвы и сами исторические обстоятельства, их вызвавшие, суть
проявления сил противобога, вызваны наперекор и вразрез с
замыслами Провиденциальных начал и потому не оправданы ничем.
Но во всех этих случаях метаисторик верен своему единственному
догмату: Ты - благ, и благ Твой промысел. Темное и жестокое -
не от Тебя.
Итак, на поставленный вопрос следует отвечать без
обиняков, сколько бы индивидуальных нравственных сознаний ни
оттолкнуло такое высказывание. Да: всемирной задачей двух
западных сверхнародов является создание такого уровня
цивилизации, на котором объединение земного шара станет реально
возможным, и осуществление в большинстве стран некоторой суммы
морально-правовых норм, еще не очень высоких, но дающих
возможность возникнуть и возобладать идее, уже не от западных
Пирамида