случились однажды с народом еврейским. Когда читаешь творения
протопопа Аввакума или знакомишься с эсхатологическими
упованиями других учителей раскола, этот православно-русский
мессианизм ударяет в наш, к счастью, уже невосприимчивый ум с
такою силой, что от этих писаний отшатываешься с чувством,
похожим на то ощущение, которое заставляет нас отдернуть руку
из-под стоградусной паровой струи. Преклоняться перед личным
героизмом раскольников можно и должно. По-своему разделять
чувство породившей раскол трансфизической тревоги - вполне
естественно. Но слава Богу за то, что это движение не стало на
Руси власть имеющим. Народ, возомнивший себя мессией, а все
остальное человечество - блуждающим во тьме, обрекает себя на
одно из двух: или на трагедию разрушения своей исторической
цитадели (вспомним опять-таки еврейство), или на бесплодное
кипение и выкипание в самом себе, в тех самых границах, которые
он счел броней против великих культурных и этических соблазнов:
вспомним Византию. Давно уже осознан и выражен тот факт, что
всякий народ, несущий в мир, как говорил Достоевский, новое
слово, ощущает свое избранничество. Но это избранничество - не
единственно, и всякое самообольщение на этот счет грозит
катастрофой.
Эпоха Петра спасительно перевернула представление русских
о человечестве; теперь оно начало слагаться не из двух, а уже
из трех величин. Во-первых - великая Западная культура (тогда
еще не замечали, что культур на Западе - две:
Романо-католическая и Северо-западная, в основном германская,
тесно связавшая себя с протестантизмом). Эта единая, как
казалось, Западная культура была волшебно-притягивающей,
глубокой, зрелой, многосторонней; культура, удивительная, между
прочим, и тем, что, становясь демократически-трудолюбивой, она
оставалась аристократически-презрительной. Приходилось во
многом идти к ней на выучку.
Во-вторых неопределенное туманище "диких" и "языческих"
народов, со включением в эту категорию, по причине собственного
невежества, народов буддийских, индуистских и даже
мусульманских: считалось, что у этих учиться нечему и по
отношению к ним можно в свою очередь усвоить аристократический
взгляд сверху вниз.
И, наконец, собственный сверхнарод: это хоть и не мессия,
но и по объему своему, и по размерам территории, и по ощущению
затаенной в нем силы предназначен, очевидно, к чему-то великому
и вынужден торопливо нагонять упущенное.
Но если попробовать под этим слоем новых представлений
обнаружить какую-либо идейную глубину, мы скоро принуждены
будем остановиться в горестном недоумении. В самом деле: какое
содержание вкладывалось в понятие "великого будущего" России?
Каким культурным или социальным смыслом оно насыщалось?
В XVIII веке мы не найдем ответа более содержательного,
чем ломоносовская формула, возвещавшая, что "будет собственных
Платонов и быстрых разумов Невтонов Российская земля рождать".
То есть народ российский окажется не беднее других, выдвигая на
авансцену отдельные личности, одаренные гениальностью. И
только.
Но Ломоносов - сам, быть может, наш первый гений (вестник)
со времен Андрея Рублева - не мог, очевидное дело, не
находиться в той или иной степени под воздействием Яросвета и
Навны. Когда же мы от поэтических формул, пусть до крайности
упрощенных, но все же несущих отсвет этой инспирации, перейдем
к тем пластам национального сознания, которыми владел демон
великодержавной государственности, нас еще более поразит
пустота идеи "российского величия".
Сколько бы мы ни разыскивали в высказываниях людей XVIII
века от Меньшикова до Потемкина и Суворова содержания этой
идеи, мы не найдем ничего, кроме представления о военном,
великодержавном, чисто внешнем могуществе. Этот идеал будет
провозглашаться то сухо повелительным языком приказов и
узаконений, то напыщенной лексикой манифестов, то выкриками
воинской команды, то, наконец, торжественным бряцанием
пиитических лир. Теорию Третьего Рима озарял смутный, но все же
отблеск идеала религиозно-этического. Теперь погасло и это
отдаленное сияние, и привычные словеса о "православном" царе
выродились в мертвую риторическую фигуру. Да и трудно было, в
самом деле, придавать большое значение православию тех,
величайший из которых забавлял себя и свою столицу зрелищем
"всешутейшего собора", то есть хулиганскими выходками в стиле
тех антирелигиозных шествий и карнавалов, которыми так печально
прославилось добровольное общество "Безбожник" в двадцатых
годах двадцатого века. Но руководители этого общества не
провозглашали себя, по крайней мере, православными. Напротив:
со всей обнаженностью и резкостью они заявляли о своей
антирелигиозной нетерпимости. Что же можно сказать о
"православии" их далекого предшественника? Конечно, Петр был
личностью сложной, противоречивой, двойственной. Сегодня -
глумление над церковью, завтра - искренняя молитва. Но в
искренность его молитв вряд ли могли верить многие из тех, кто
накануне наблюдал его кощунственные забавы.
Таким образом, уже очень скоро определилась идейная нищета
второго демона государственности; обнажилось его стремление ко
внешнему могуществу как к единственной положительной цели.
Цепь победоносных военных предприятий и плеяда
блистательных героев империи отразили в историческом слое XVIII
века это метаисторическое стремление уицраора. Нужны ли были
эти предприятия - с точки зрения телеологии демиурга Яросвета?
Если бы второй уицраор уже тогда полностью вышел из-под
демиургического водительства, подобно тому, как это случилось с
его предшественником при Грозном, санкция Яросвета была бы
снята уже в XVIII столетии. Однако такое событие, как
Отечественная война 1812 года с ее потрясающим, пробуждающим
народ воздействием, указывает, что даже в эту позднюю эпоху
было возможно действие демиурга и демона государственности, так
Пирамида