Но, подготовленная внутренней метаисторией России, Великая
Смута осложнилась, как известно, тем, что на западе, у самых
границ и даже частично на русской земле, сформировалось
государство Польско-Литовское: такое же молодое, как сама
Россия, и также вступившее на путь воинственного расширения.
В связи с излагаемой концепцией это государство понуждает
заговорить о нем лишь один раз, именно теперь. Разумеется,
какие-либо соображения по поводу столь обширной и сложной темы,
как метаистория Польши, были бы здесь неуместны; да я и не имею
на них никакого права. Совершенно необходимо лишь одно: указать
на существование под государственностью этой страны в ту эпоху
некоего инфрафизического существа, которое я решаюсь назвать,
не вдаваясь в детализацию, уицраором Польши. Сложные отношения,
связывавшие это молодое и слабое, но уже обуреваемое
претензиями существо с воинствующим демоном папства,
способствовали кристаллизации в польских правящих кругах
определенного умонастроения. Оно сводилось к весьма
эмоциональной идее создания сильной державы на восточной
окраине католической цивилизации за счет и против России. Как
идеал рисовалась возможность искоренения в России православной
культуры, подпадение этой страны под власть польской
государственности и включение русских как малой и отсталой
нации в число сателлитов романо-католического сверхнарода.
В поисках человеческой личности, способной стать его
временным орудием, уицраор Польши обнаружил в Энрофе существо,
еще совершенно безвестное, но глубоко убежденное в своих правах
на российский престол и готовое ради достижения этой цели на
союз хотя бы с самим чертом.
Способствовать уяснению вопроса о происхождении и
настоящем имени этого человека метаисторическое созерцание,
само собой разумеется, не может. Оно может в данном случае
привести лишь к одному: обнаружению в существе незнакомца
некоего компонента, который обладал незыблемой уверенностью в
своей органической связи с ранее царствовавшей в России
династией, в своих правах на занятый узурпатором трон и в долге
мщения этому узурпатору.
Железная непоколебимость, чтобы не сказать маниакальность
этой идеи, находится в поражающем противоречии с человеческим
характером Лжедмитрия - непостоянным, беззаботным и ветреным.
Этот человек мог впадать в малодушное отчаяние и приходить в
безосновательный восторг, мог строить легкомысленнейшие планы и
беззаветно отдаваться, забывая все, чувственным влечениям. Он
был способен поставить под угрозу срыва свой замысел ради
страсти к миловидной полячке, чтобы назавтра ей изменить с
приглянувшейся ему Ксенией Годуновой. Самого себя он
представлял с равною легкостью то в короне императора (не царя
только, а именно императора), то в рубище изгнанника. Но идея -
не идея даже, а иррациональное чувство своего права на престол,
своей царственности, не померкло в нем никогда. Потрясающее
впечатление производит последняя минута его жизни, когда он,
простертый на кремлевских камнях, с разбитою грудной клеткой и
сломанной ногой, видел над собой обнаженные мечи и разъяренные
лица преследователей. Именно о праве на престол, и только об
этом пролепетал, почти уже бессвязно, его костенеющий язык.
Подобная двойственность существа естественна при наличии в
нем некоего инородного Я, двойственность эта может не
осознаваться ее носителем (для осознания ее требуются
некоторые, не часто встречающиеся особенности), но уже само
пассивное наличие этого инородного компонента ведет к
катастрофической декоординации между жизненной целью человека и
его характером, между его данными и его поведением. С
незнакомцем, известным под именем Лжедмитрия 1, случилось
именно это. В его личность с ранних лет, может быть почти с
рождением, вкралась и там угнездилась одна из множества
бесприютно мечущихся скорлуп, ищущих пристанища в живых
существах, - тех скорлуп, тех клочьев, на которые распалась
часть существа Грозного, ставшая добычей Велги. Чтобы не
повторять каждый раз, как я заговорю о них, многословных
описаний, я буду впредь применять к этим обрывкам личности
термин "микро-эго".
Уверенность в своей идентичности убитому царевичу была,
очевидно, лишь индивидуальной аберрацией сознания этого
человека, естественной для элементарного склада его натуры,
чуждой всякому мистицизму и склонности к самоанализу.
Иррациональное чувство своей царственности требовало
рассудочного обоснования, оправдания. И невозможно было бы
найти обоснование, более правдоподобное, чем то, которое было
сначала подсказано рассудком, а потом слилось с основною идеей.
Таким образом, из ряда вон выходящая судьба Лжедмитрия
определилась (поскольку она вообще определялась причинами
внутренними) двумя факторами: обрывком существа погибшего
родомысла-тирана - и собственным складом характера незнакомца.
Эта несгармонированность и породила действия, не только не
приведенные в соответствие с основной целью, но и фатальным
образом ей противоречившие.
В длинном ряду странных - странных именно своей
элементарностью - ошибок незнакомца две особенно бросаются в
глаза. Одна заключалась, конечно, в тех отношениях, которыми он
связал себя с Мариной, женщиной весьма хитрой, но начисто
лишенной государственного смысла. Известно, что именно Марина
оказалась одним из главных возбудителей конфликта между
Лжедмитрием и московским обществом; именно с ней и за ней
шляхта притащила в Москву навыки безалаберного государственного
быта Польши, всю его анархию, произвол, все его воинствующее
чванство. Другая же ошибка Лжедмитрия состояла в полном
непонимании им своего положения в Москве и в целой цепочке его
промахов во время царствования. Эти промахи (начиная с
помилования Шуйского после раскрытия первого заговора и кончая
демонстративным пренебрежением всеми традициями и навыками
московского уклада) подливали масло в огонь конфликта до тех
Пирамида
