Если он распустил про кого-либо вредную сплетню, и затем сам убедился в ложности
её, то вместо того, чтобы сколь можно исправить свою вину, он очень часто, даже
слишком часто, думает только о том, как бы оправдать своё осуждение, разыскать
какие-нибудь другие зловредные факты относительно своей жертвы, которые, по
крайней мере, придали бы некоторую разумность его первой сплетне. Во всяком
случае он не потерпит, чтобы кто-нибудь подумал о нём, что именно его то и
следует винить в возникшем недоразумении. И когда у него возникают какие-либо
противоречия или столкновения с другими, то он упорно закрывает глаза и уши той
существующей в природе аксиоме, что каждая палка имеет два конца, что у каждой
медали есть две стороны. Он слепо верит, что если он сумеет втереть очки, что он
лучше, чем есть на самом деле, что уж у него не может быть ошибок и слабостей,
то от этого ему будет польза. И если бы кто-нибудь ему высказал предположение,
что подлинные его интересы были бы лучше всего ограждены полной его искренностью
и правдивостью хотя бы в отношении самого себя, то он верно счёл бы это глупым
советом.
Точь в точь как человек, имеющий несколько иной порок, и крадущий у другого
кошелёк, он тоже уверен, что он знает, где раки зимуют, и что прописная истина,
будто лучшая политика есть честность, сделана только для дураков, но отнюдь не
буквальный закон природы. Ему не приходит в голову, что обманув других, он сам
завязывает себе глаза, сам затуманивает свою понятливость, сам притупляет в себе
интуицию (прозорливость), что, надевая маску, сам он маскирует от себя те самые
истины природы, которые необходимы для высшего его развития. Верно, что ему
может иногда удастся заставить других видеть в нём человека лучшего, нежели он
есть на самом деле, и что некоторое время он может почваниться ложной своей
праведностью. Но за это пустое тщеславие он платит дурацки непомерную цену и
либо в этом, либо в ином воплощении его постигнет, согласно закону возмездия,
горькое унижение, необходимое для того, чтобы вновь пробудить его к настоящей
жизни, низвергнув его с его ложного пьедестала. Тогда тщеславие его
уравновесится унижением его и тем уничтожится; а он очнётся и увидит, что его
лживость обошлась ему дорого, что он замедлил свой прогресс, и при том так, что
лучше было бы для него даже совсем не знать ничего о высшей мудрости, хотя и это
одно незнание само по себе уже достаточное несчастье.
На тех, кто был настолько счастлив, что соприкасался с проповедниками
оккультизма и прямыми последователями Великих Учителей Мудрости, главное
впечатление производят кропотливые предосторожности, предпринимаемые с целью
воспрепятствовать неправильному пониманию их толкования действительных фактов.
Это показывает сколь велико чувство ответственности у тех, кто знает оккультные
результаты малейшего совращения других с истинного пути. Сведущий оккультист
вместо того, чтобы выставлять себя лучше, чем он есть (в какую бы передрягу он
ни попал), предоставляет самой своей невинности защищать его, даже если он
совершенно безупречен. Он отлично знает, насколько ничтожно значение того, что о
нём в данную минуту думают, между тем как то, что есть на самом деле, имеет
сверхъестественную важность. Он постарается сколь можно исправить всякое
неверное впечатление, если этим не увеличить беды, но он не произнесёт ни слова
и не сделает ничего для малейшего искажения истины, хотя бы за это получил
похвалу и рукоплескания всего света. Чем больше кто знаком с оккультизмом, тем
аккуратнее до самой малейшей степени становится он в отношении самых обыденных
вещей, ибо он знает, что для познания истины необходима жизнь в Истине.
Кто-то изобрёл удобное и успокоительное выражение “ложь во благо”. Но оккультизм
не знает такой лжи, он совершенно слеп ко всем оттенкам её. Лживость основана на
обмане, а обман непростителен. Как, каким образом произвести обман — абсолютно
безразлично. Можно, например, только улыбнуться или выразить на лице изумление,
но этим ввести другого в заблуждение столь же успешно, как если бы ясными
словами сказать ему голую ложь. Конечно, бывают нахалы, у которых хватает
дерзости лезть к другим с такими вопросами, которые вовсе не их дело. Но жертва
их любопытства вовсе не обязана удовлетворять их мозговую похоть, ещё менее
обязана она навлекать на себя несчастье ложью для сокрытия того, что они знать
не имеют права. Бывают случаи, когда рекомендуется абсолютное молчание, когда
человеку предоставляется не обращать внимания на прямой вопрос, предоставляется
отказываться произносить хотя бы одно слово по данному предмету.
Если отбросить в сторону наиболее очевидные формы лжи и фальсификации, которые
едва ли нуждаются в пояснении, то остаётся ложь наиболее опасная — именно своею
неявностью, именно своею скрытостью под условными обычаями вежливости.
Как легко, например, впасть в гибельную привычку льстить другому и ложно
говорить о нём приятные вещи, чтобы завоевать его расположение. Мы чрезвычайно
восторгаемся его пением или работою, хотя отлично знаем, что в них нет ничего
особенного, а этим мы развиваем в нём тщеславие, заставляем его придавать
несуществующую ценность его талантам, а, может быть, и толкаем его на разные
глупые попытки, до коих он ещё не дорос. Мы часто извиняем себе такую ложь тем,
что она очень хороша для подбадривания. На деле было бы гораздо полезнее
разобраться в том, что им достигнуто и указать ему, как в будущем стать лучше, а
не хуже. Правда ему вреда не принесёт, если она высказывается дружески с
сердечной симпатией, и если мы при этом руководимся не личным желанием
нравиться, а бескорыстным желанием оказать помощь.
Наша обыденная жизнь также вся полна лживых, но установившихся условностей; она
вся сужена и опошлена мелкими обманами; естественно, что она бесполезна в той
самой степени, в какой лжива и пуста. Если что-либо тем или иным путём не
направлено к достижению счастья живых существ, то этим не стоит заниматься. Тот,
кто хочет, чтобы жизнь удовлетворяла его, должен настроить каждую мысль, каждое
дело своё в унисон высшему человеческому “Я”. Он вновь должен приобрести
искренность и правдивость детских лет, он вместе с тем должен развить в себе
сочувствие до такой степени, чтобы оно отняло у этой искренности резкость и
грубость. Он должен непременно следить за мыслями, словами и делами своими, дабы
в них не было и тени лживости. Только тот может рассчитывать дойти до самого
сердца мудрости природы и постичь её, кто может жить совершенно открыто,
искренне не скрывая никаких своих побуждений, не делая ничего украдкой, не пряча
никаких своих мыслей.
БЕССТРАШИЕ
Бесстрашие есть нечто большее, чем храбрость. Человек, называемый нами храбрым,
может быть далеко не бесстрашным. Рекрут, в первый раз идущий в бой, бледный, но
решительный, называется храбрецом. Рассказывают, что когда Веллингтон увидел
среди идущих мимо него на неприятеля войск молодого солдата с побелевшими
щеками, дрожащего, но с решительным видом, он сказал: “Вот идет храбрый человек;
он сознает опасность, но, не колеблясь, смотрит ей в глаза”. Но можно иметь
храбрость идти на определенную опасность даже с большим вероятием погибнуть и
всё-таки не быть бесстрашным. Совершенная свобода от страха отмечает собой
высокую степень развития и указывает на большое знание, ибо на деле страх есть
детище невежества. И именно в силу того, что страх есть детище невежества,
храбрый в одном отношении может оказаться совершенным трусом в другом. Он сто
Пирамида