последует не только пренебрежение к старинным обрядам, но, что еще горше, - точно
благоговение, благочестие и богопочитание стали противозаконными и подлежащими каре
деяниями - их запрещение. Тогда эта святая земля, родина святынь и храмов, наполнится
могилами и трупами. О Египет, Египет! Одни только предания останутся о твоей святости,
невероятные для твоих потомков; одни только слова уцелеют на камнях, свидетелях твоего
благочестия.
Египет населят скифы, индийцы или другие варвары; божество вернется на небо; люди,
покинутые им, все погибнут. Египет опустеет, оставленный и богами, и людьми. К тебе я
взываю, священная река, тебе предрекаю грядущее: потоками крови зальешь ты свои берега,
твои божественные волны будут уже не осквернены ею, а всецело отравлены. Число могил
превзойдет число живых, а уцелевшие только по языку будут признаны за египтян - по своим
деяниям они станут чужды своей родине".
"Ты плачешь, Асклепий? Настанут еще большие и худшие бедствия. Сам Египет, эта некогда
столь преданная богам земля, единственное отражение святости, единственная учительница
благочестия, станет примером величайшей жестокости; тогда отвращение овладеет людьми, и
мир перестанет внушать им удивление и благоговение. Все это благо, величайшее из всех когда-
либо бывших, или сущих, или будущих, станет предметом сомнения; тяжело станет людям, с
презрением и ненавистью отвернутся они от этого мира, нетленного творения бога,
восхитительного построения блага в разнообразии всевозможных форм, орудия воли бога,
щедро расточающего свои дары своему творению, единой совокупности всего, что должно
вызывать поклонение, хвалу и любовь созерцающих. Тогда мрак станет предпочтительнее света,
смерть будет признана лучшей долей, чем жизнь; никто не будет любоваться небом,
благочестивый прослывет безумным, нечестивый разумным, бешеный сойдет за доблестного,
порочный за доброго. Душа и все ее свойства, в силу которых она или родилась бессмертной,
или надеется приобресть бессмертие, станет, говорю вам, не только предметом насмешек, но и
пустым звуком. Верьте мне: опасности жизни подвергнется тот, кто останется верным религии
Разума. Новые возникнут нравы, новые законы: не останется ничего святого, ничего
благочестивого, ничего достойного неба и небожителей во всем том, что люди будут слышать и
исповедовать. Боги на горе людям удалятся от них, останутся одни демоны зла; они, пребывая
среди людей, наложат свою psjs на этих несчастных и станут побуждать их ко всем проявлениям
преступной отваги, к войне, к хищениям, к обману, ко всему, что противно природе душ.
Тогда земля перестанет быть твердой, море - судоходным; небо откажется служить
ристалищем для светил, светила - кружиться по небу, всякий глас умолкнет в вынужденной
немоте, плоды земли испортятся, да и земля перестанет быть плодородной, сам воздух
отяжелеет в унылой недвижности. Так- то настанет старость света; нечестие, беспорядок,
несоразмерность всех благ. А когда это настанет, Асклепий, тогда тот владыка и отец,
всемогущий и единственный правитель мира, сопротивляясь по своей благости своей волей
злу... истребит всю злобу либо потопом, либо пожаром, либо моровыми язвами одновременно в
различных местах; он возвратит миру его прежний облик, чтобы он вновь стал предметом
удивления и благоговения, чтобы он сам, его творец и возродитель, вновь был возвеличен
славословиями и благословениями новых людей."
XIII
Так погиб герметизм - погиб торжественно и славно, в багровом закате солнца земной
любви, с надеждой на ее воскресение в далеком будущем, на возрожденной земле, среди новых
людей. Промежуточное состояние мира под властью христианства казалось его пророкам
царством мрака и смерти, культом могилы взамен прежнего радостного культа святынь и
храмов... Не следует смущаться тем, что в переведенном отрывке последним борцом за любовь
земли выставлен Египет: разумеется тут везде эллинизованный Египет, т. е. та же Греция, а не
тот фараоновский. Этот последний, конечно, не имел права упрекать христиан в том, что они
воздают почитание могилам, будучи сам виновен в этом более, чем какой-либо народ в мире.
Упрек был прекрасно понят христианами, и они не замедлили на него ответить устами
блаженного Августина. Надобно заметить, что христиане доверчиво относились к
вымышленной хронологии герметических трактатов, построенной на эвэмеристическом
очеловечении мифологических богов.
Разумеется, тождества Гермеса-Меркурия с библейским Моисеем они не признавали и
считали последнего более древним: "Ко времени рождения Моисея, - говорит Августин (De
civitate Dei XVIII 39), - жил тот Атлант, великий астроном, брат Прометея и дед по матери
старшего Меркурия, внуком которого был Меркурий Трижды-Величайший". Странное дело!
Всего какие- нибудь сто лет отделяли Августина от времени возникновения последнего
герметического трактата "Асклепий", и уже этот трактат успел прослыть сочинением глубокой
древности, почти что одновременным с Пятикнижием. Августин (Civ. D. VIII 23 сл.) с
удовлетворением приводит его "пророчество" о предстоящей гибели язычества, столь схожее с
тем, что вещали ветхозаветные пророки; но его намек на христианский культ могил его
возмущает. "По-видимому, говорит он (гл. 26),- он скорбит о том, что память наших мучеников
будет обходиться там, где раньше стояли капища и храмы язычников - в расчете, что его
невежественные и враждебные нам читатели вообразят, будто язычники поклонялись богам в их
храмах, а мы - мертвецам в их могилах". Он возвращает Cepleqs упрек, основываясь на том, что
языческие боги – те же умершие люди, и забывая, что это евэмеристическое толкование давно
было отброшено герметизмом позднейших эпох.
Вообще, отношение христиан к герметизму было очень своеобразно: пророк Гермес внушал
им едва ли не более уважения, чем отвращения. Конечно, его не хвалили за признаваемые им
сонмы богов; но зато его восторженные речи о едином высшем боге, невидимом, но
познаваемом в своих творениях, не могли им не нравиться. Различия времен и направлений
тогда не замечали; все, носившее имя Гермеса Трижды-Величайшего, приписывалось одному и
тому же человеку, праправнуку астронома Атланта, современника Моисея - пантеистический
"Асклепий" так же, как и дуалистический "Пемандр". А в этом последнем о едином
герметическом боге утверждались замечательные вещи: он родил бога-Логоса, родил затем
Разума-Демиурга, т. е. Почти бога-Духа... Было отчего прийти в изумление, особенно вспоминая
об евангелии от Иоанна: герметическая троица так походила на христианскую, будучи, подобно
ей, растроением единого Бога! Возможно ли допустить, чтобы этот лжепророк знал то, чего не
знали ни Моисей, ни пророки Ветхого Завета? Конечно, "дьявол - вор", но мыслимо ли, чтоб он
выдал язычникам важнейшее таинство истинной веры, откровение которого Бог отложил до
пришествия Христова? Лактанций только отмечает факт, не объясняя его: "Не знаю, как это
произошло, - говорит он, - только Гермес предугадал всю истину". Очевидно, и другим этот
факт бросался в глаза; одним этим и можно объяснить сохранение для нас герметических
трактатов задолго по исчезновении самого герметизма. Впрочем, тут и случайность приходится
благодарить. В XIII веке существовала только одна рукопись герметического корпуса; ею
пользовался Михаил Пселл, ученый – воскреситель платонизма в Византии. Гермес ему
понравился, очевидно, вследствие своего родства с Платоном; от подозрения в ереси он оградил
себя грозным примечанием, текст которого приведен нами выше (с. 131). С его времени интерес
к герметизму воскрес; а когда в XV веке Георгий Гемист Плетон перенес неоплатонизм в
Италию, то в числе перенесенных авторов первое место принадлежало Гермесу: он первым
делом был (в 1463 г.) переведен на латынь главой платонической академии во Флоренции,
Марсилием Фицином. Следует помнить, что интерес этот был не чисто философский и подавно
не чисто исторический: он стоял в связи с мистическим направлением гуманистического
католицизма. Надлежало противопоставить Аристотелю, из которого схоластики брали свое
оружие, другие авторитеты; понятно, что Гермес, этот почти что современник Моисея, был
драгоценным союзником: за Гермеса ручалась его древность, а за Платона - Гермес. И вот некто
Лацарелло обрабатывает для неаполитанского короля
Фердинанда Аррагонского "Чашу" Гермеса, сопровождая ее вступительным диалогом между
Пирамида