ветер доносил плеск волн, катящихся на берег.
Дом Лукаса Нунеца находился на одной из боковых улочек, которые
были скорее широкими тропинками, посыпанными галькой. Донья
Мерседес слегка постучала, но, не дождавшись ответа, распахнула
дверь и вошла в темную сырую комнату.
Ослепленная ярким светом солнца, я сначала с трудом различала
силуэт мужчины, читавшего за деревянным столом в небольшом
патио. Он посмотрел на нас с такой отрешенностью, что мне
захотелось убежать. Мужчина неуверенно встал и молча обнял донью
Мерседес, Леона Чирино и Канделярию. Он был высок и костляв; его
седые волосы были подрезаны так коротко, что через них проступала
темнота его черепа.
Я почувствовала странную боль, увидев его руки, и поняла, почему
его прозвали мочо, искалеченным. У него на каждом пальце не
хватало по одной фаланге.
-- Фредерико Мюллер находится в моем доме. -- Тихо сказала донья
Мерседес. -- Музия привела его к моей двери.
Лукас Нунец медленно повернулся ко мне. В узком лице мужчины, в
его блестящих глазах была такая сила, что я съежилась.
-- Она с ним связана? -- строго спросил он, отводя от меня свой
жгучий взгляд.
-- Музия никогда в жизни не видела Фредерико Мюллера, -- заметила
донья Мерседес. -- Но она привела его к моей двери.
Лукас Нунец прислонился к стене. -- Если он в твоем доме, значит я
должен убить его, -- произнес он сильным шепотом.
Донья Мерседес и Леон Чирино подхватили его под руки и повели в
одну из комнат.
-- Кто он, этот Фредерико Мюллер? -- спросила я Канделярию. -- И
что он сделал?
-- Ну, Музия, -- сказала она нетерпеливо. -- Я всю дорогу
рассказывала тебе о тех ужасных вещах, которые натворил Фредерико
Мюллер. -- Она взглянула на меня в полном недоумении и
недоверчиво покачала головой. Несмотря на мои настойчивые
просьбы повторить рассказ, она больше ничего не сказала.
Когда мы вернулись домой, вместо того, чтобы отдохнуть в гамаке,
Мерседес Перальта попросила меня и Канделярию зайти к ней в
рабочую комнату. Она зажгла на алтаре семь свечей и, встав за
складками голубой мантии девы, вытащила револьвер.
Я в ужасе очарованно смотрела на то, как она ласкает оружие. Донья
Мерседес улыбнулась мне и вложила револьвер в мои руки. -- Он не
заряжен, -- сказала она. -- Я разрядила его в день твоего приезда. Я
знала, что больше не нуждаюсь в нем, хотя и не предполагала, что ты
вернешь мне его назад. -- Она подошла к своему стулу и села, глубоко
вздохнув. -- Этот револьвер хранился у меня почти тридцать лет, --
продолжала она. -- Я хотела убить из него Фредерико Мюллера.
-- И ты должна сделать это сейчас! -- прошипела Канделярия сквозь
стиснутые зубы.
-- Я знаю, что делать, -- продолжала донья Мерседес, игнорируя ее
замечание. -- Я буду заботиться о Фредерико Мюллере до тех пор,
пока он жив.
-- Великий боже! -- вскричала Канделярия. -- Ты сошла с ума?
Детский взгляд невинной надежды волной нежности заблестел в
глазах доньи Мерседес. Она внимательно оглядела нас и подняла
руку, призывая к молчанию. -- Ты привела Фредерико Мюллера к
моей двери, -- сказала она мне. -- И сейчас я знаю, что здесь нечего
прощать. Нечего понимать. Он вернулся для того, чтобы я осознала
это. Вот почему я никогда не буду вспоминать о том, что он сделал.
Он умрет, но не сейчас.
25
В доме было несколько пустых комнат, но Фредерико Мюллер спал в
узком алькове за кухней. Туда едва входила раскладушка и ночной
столик.
Он категорически отклонил мое предложение съездить с ним в
Каракас, чтобы привезти его вещи. Он сказал, что в настоящее время
для него нет ничего ценного. И все же он был очень признателен,
когда по подсказке доньи Мерседес я купила ему несколько рубашек,
пару брюк и туалетные принадлежности.
Так Фредерико Мюллер стал одним из домочадцев. Донья Мерседес
баловала его. Она потакала ему во всем. Каждое утро и каждый раз
после обеда она лечила его в рабочей комнате. Каждую ночь она
давала ему валериановое зелье, смешанное с ромом.
Фредерико Мюллер никогда не покидал дома. Он проводил все время
либо в гамаке во дворе, либо в разговорах с доньей Мерседес.
Канделярия игнорировала его существование; он поступал так же с
ней и со мной.
Однажды Фредерико Мюллер заговорил со мной по-немецки, сначала
неуверенно, с трудом подбирая слова. Но вскоре он приобрел полную
уверенность в языке и больше никогда не говорил со мной по-
испански. Это его изменило до неузнаваемости. Словно все его
проблемы, какими бы они ни были, заключались в звучании
испанских слов.
Канделярия была сначала слегка удивлена, услышав иностранную
речь. Понемногу она начала задавать ему вопросы и в конце концов
поддалась его врожденному обаянию. Он научил ее немецким детским
стишкам, которые Канделярия напевала целые дни с безупречным
произношением. А он повторял мне снова и снова то, что говорил
донье Мерседес в ночь, когда вернулся сюда.
Как и в прошлую ночь, Фредерико Мюллер проснулся от своего
крика. Он сел на постель, прижимая спину к стене, пытаясь спастись
от этого лица. Но оно приближалось к нему, все ближе и ближе, так
что он мог видеть жестокие насмешливые огоньки в глазах мужчины,
эти золотые зубы, распяленные в диком хохоте. За ним стояли другие
лица людей, которые всегда населяли его кошмары: лица, искаженные
болью и ужасом. Они всегда кричали в агонии, умоляя о пощаде. Все,
кроме нее. Она никогда не кричала. Она никогда не прерывала свой
пристальный взгляд. Он не мог этого выдержать.
Застонав, Фредерико Мюллер надавил на глаза кулаками, как будто
этот жест мог защитить его от прошлого. За тридцать лет он был
Пирамида