- Спой мне что-нибудь.
Илмар запел; голос его дрожал поначалу, но постепенно забыл он обо всем, и не стало
ничего, кроме ледяного сияния этих глаз... Юный чистый голос взлетел под своды зала, и слова
- простые и трогательные...
- Благодарю тебя, Илмар-менестрель...
Мальчик никогда не думал, что слова могут наполнить сердце такой радостью:
- Позволь мне, Владыка Мелькор...
Илмар не договорил: преклонил колено и благоговейно коснулся губами обожженной
руки. Мелькор вздрогнул.
По дороге мальчик долго молчал; потом сказал совсем тихо:
- Какой же я дурень... Придумал сказку: воин в сияющих доспехах... А он - совсем
другой...
- Ты разочарован, сын?
- Нет, отец, нет!.. Знаешь... - его голос упал до шепота, словно Илмар поверял великую
тайну, - знаешь, я никогда не видел таких прекрасных рук, как у него...
Больше никто из них не проронил ни слова.
- ...Они говорят - я не сын тебе. Они говорят - я альв.
В голосе юноши звенело отчаяние.
- Что же ты молчишь, отец? Скажи, что это не так! Мама!..
Хэрн опустил взгляд.
- Мальчик мой... прости, но это правда.
- Как?..
- Ты - Нолдо, мальчик. Ты уже сам видишь, что непохож на своих ровесников, но гонишь
от себя эти мысли. Я нашел тебя в лесу. У нас с матерью тогда еще не было детей. Мы - твои
приемные родители. Твоих родных убили харги.
- Как же так?.. - юноша сел, стиснув виски руками.
- Это правда, мальчик мой. Мы не хотели говорить тебе. Ты был нам, как родной...
- Я помню, отец... Ох...
Мать всхлипнула.
- Как же так... - повторил Илмар. Одно лицо стояло сейчас перед его глазами. Рэна. Рэна.
...Она жила по соседству, смуглая, маленькая, темноглазая. Она не была красавицей;
скорее, она была чарующе некрасива, похожа на маленькую птичку. И голос такой же: звонкий,
чистый... Она успела стать частью его сердца. Он уже не представлял себе жизни без нее. И
теперь судьба разлучала их навсегда. Теперь? Нет. С самого рожденья. И ничего не изменилось
бы, даже если бы - знал. Рэна. Рэна, любимая. Рэна. Лучше уйти, уйти навсегда, и никогда
больше не видеть. Ни-ког-да. Слово какое странное. Как же не понял... И язык альвов казался
чем-то знакомым, давался слишком легко... Судьба. Ненавистная, жестокая.
"Рэна, свет мой... Мысли путаются... как же так? Куда идти? Отец... Мать... Будь я
человеком, в этот год мог стать воином Аст Ахэ... Ангамандо. Придумали имечко: Железная
Темница. Мог бы говорить с Владыкой, видеть его... Альв. Как клеймо. По праву рождения -
враг ему, враг этим людям, воспитавшим меня... Разве от себя убежишь? Разве забудешь..."
- Отец, - глухо сказал Илмар, - может, я могу рассказать альвам... Может, мне поверят...
"Не Эльф... не человек... Кто я теперь?"
- Я объясню им, отец, я расскажу им... о Мелькоре, о вас... о людях... Отпусти меня.
- Нет, сын, - тяжело ответил Хэрн.
Он ушел все же, не простившись с Рэной, не поклонившись отцу и матери. Не смог.
Ушел ночью, с лютней через плечо, безоружный. Не оглядываясь.
...Мало кто прислушивался к нему. Пожимали плечами, недоуменно шептались, иногда
гнали, провожая проклятьями и недобрыми взглядами. Так добрался он до берегов реки Гелион
- владений Амрода и Амраса, младших сыновей Феанора. Странного менестреля допустили к
князьям Нолдор. Смотрели неприязненно, особенно Карантир, которому младшие братья
подчинялись беспрекословно, хотя, по сути, он жил здесь на правах изгнанника: в Таргелионе
давно обосновались Орки.
- Странные, говорят, ты песни поешь, - сумрачно-лениво протянул Карантир. - Ну, спой
нам, чтобы мы услышали сами!
Илмар запел. Все больше мрачнели лица слушавших.
- Темны твои песни.
Юноша не отвел взгляд от лица Карантира:
- Хорошо. Я спою о том, что ты знаешь лучше меня... король, - Илмар усмехнулся.
Тогда он запел об Эльфах Тьмы, и слова его были - жалящая плеть. Карантир поднялся,
багровея лицом, стиснув рукоять меча.
- Я прикажу казнить тебя, - прошипел он.
Шепоток пробежал по залу. Илмар рассмеялся:
- Это легко. Я безоружен. Я не умею сражаться - как и они, потомок Финве.
Карантир скрипнул зубами, с трудом сдерживая гнев.
- И все-таки еще одну песню я спою тебе. И ты выслушаешь ее.
- ...Кем же ты хочешь стать?
- Менестрелем...
- Ты, значит слагаешь песни? Спой мне что-нибудь...
- ...Какой я же дурень... Придумал себе сказку: воин в сияющих доспехах... А он - совсем
другой... Знаешь, я никогда не видел таких прекрасных рук, как у него...
- Вражье отродье! - Карантир выхватил меч из ножен. - Сдохни же, тварь продажная!..
И еще на мгновение успел Илмар увидеть печальные и мудрые глаза Мелькора. Он падал
в ледяной свет этих глаз, падал... падал...
- Но... это же менестрель, государь... - потрясенный шепот.
Карантир стоял, закрыв глаза, всей кожей ощущая взгляды братьев: не смеют вслух
осудить старшего, но смотрят почти со страхом. Волна белого гнева схлынула, но он не
ощущал ни раскаянья, ни стыда, и только стиснул зубы, услышав:
- Закон гласит...
Он заговорил медленно и ровно:
- Я знаю закон. Менестрель неприкосновенен, пусть даже он мятежник, вор и убийца,
пришедший сюда, дабы смущать умы и чернить род королей Нолдор. Но и Валар единожды во
гневе свершили то, что чего не дозволяет суровая справедливость Великих. И Валар свидетели
мне - он, предатель народа своего, Элда по крови, восхвалявший Врага пред тронами князей
Нолдор, заслужил смерть. Вспомните братьев своих погибших, вспомните сожженные дома
ваши, вспомните о скорби народа Нолдор и ответьте мне: найдется ли среди вас тот, кто
оспорит мои слова? И если есть такой среди вас - пусть скажет он свое слово. Но пусть
вспомнит прежде, кому станет говорить он; и что Финве, Король Нолдор и предок мой, пал от
руки Врага; и что сын его и отец мой Феанаро был убит мерзостной тварью Моргота; и что тот,
кто встал на защиту вражьего соглядатая, возвышает свой голос в защиту Врага!
Тишина. Он поднял веки, тяжелым взглядом обвел собравшихся и вытер меч полой
плаща:
- Уберите эту падаль.
ПЕСНЬ. 457-465 Г.Г. ОТ ВОЗВРАЩЕНИЯ НОЛДОР В БЕЛЕРИАНД
Птица будет рваться в небо, даже если крылья сломаны. Так и мастер, даже с
искалеченными руками, останется Мастером. Он еще мог творить, хоть и по-иному, но так
хотелось не сотворить - сделать... Руки помнили все, но каждое прикосновение отдавалось в
них болью. И все-таки он снова и снова шел - сюда, в мастерскую, заставляя себя забыть о
сведенных судорогой пальцах.
Он никогда не оставлял себе своих вещей. И ту, первую свою лютню подарил одному из
Пирамида