менестрелей. И она сгорела в огне. Он тогда поклялся больше не создавать такого - и легко
было бы сдержать клятву, с такими-то руками, но - нарушил ее.
Потому, что нельзя убить музыку, живущую в твоем сердце, и так хочется, чтобы ее
слышал не ты один.
Но никто еще не смог сделать инструмента, который пел бы так, как хотелось ему.
И вот теперь...
Корпус был легким и плоским, непривычной формы; узкий гриф прочерчен
серебристыми нитями-лучами четырех струн. Он погладил гриф и бережно взял странный,
покрытый исчерна-красным лаком инструмент в руки, заметив вдруг, как дрогнули пальцы. Он
долго откладывал эту минуту - боялся, что это, новое, не станет, не сможет петь. Правая рука
легла на маленькое подобие слабо изогнутого лука из темного дерева с серебристо-черной,
слишком широкой для лука тетивой. Он глубоко вздохнул, прикрыл глаза и коснулся струн...
Песня была - о тех, ушедших, которые, как бы горько это ни было, быть может, были ему
в чем-то дороже людей... Наверно, потому, что были - первыми. Были - его народом. Были.
...И павшие с неба звезды расцвели черными маками: лишь одного цветка не было среди
них. И сбитые птицы черными звездами падали в алмазную пыль...
Он никогда не говорил об этом: что проку? боль не перестанет быть болью, а вина -
виной: Бессмертным не дано забывать. Он не умел и не мог плакать по ним, но эта музыка была
- как слезы: не вернуть. И ничего, кроме скорби и горькой памяти, не было в ней: ни ненависти,
ни гнева. Он играл, не ощущая боли в пальцах, не ощущая ничего, растворившись в этой
невероятной музыке...
...Гортхауэр замер на пороге, боясь вздохнуть или пошевелиться. Он был зачарован
безумным голосом струн, колдовством песни.
А в ней была звенящая тоска по полету, по ледяному ветру высоты, по распахнутым
крыльям - уже-несбыточное, не взлететь...
Он видел только это бледное, отстраненно-вдохновенное лицо в трепетном звездном
мерцании - лицо творившего эти мучительно-прекрасные чары, - не чувствуя, что сердце почти
останавливается. Он умирал и рождался в этой музыке, взлетавшей ввысь звездной
стремительной спиралью, он терял себя - но это не было страшно, ничто уже не было страшно:
пусть не выдержит сердце - только бы струна не оборвалась...
Музыка умолкла внезапно на горькой высокой ноте, и тот, кто играл, не открывая глаз,
медленно опустился в кресло, бессильно уронил руки. Лицо его было смертельно-бледным,
дыхание - почти неслышным, и Гортхауэру вдруг стало страшно того, что - не может остаться в
живых создавший такое - ведь это то же, что создать мир... Он смотрел - и не узнавал
знакомого лица. Этот человек не был ни его Учителем, ни его Властелином - он был иным, и
как назвать его сейчас, Гортхауэр не знал, и даже то, что приходило в голову - шорох-шепот,
звон тонких льдинок, шесть приглушенных неуловимых серебряных нот - Тэннаэлиайно, ветер-
несущий-песнь-звезд-в-зрячих-ладонях
- даже это было - не то. Он хотел подойти - и не мог. Хотел позвать, окликнуть - и не знал,
как...
"...Я увидел сердце твое - нет печальней звезды, и пламени нет светлей...
Я увидел сердце твое - и не смею коснуться рук, ибо боль боюсь причинить Сердцу
Мира...
Я увидел сердце твое - и в душе моей слов больше нет кроме тех, что сказать посмел -
Я увидел сердце твое..."
Он не видел ни крови на струнах, ни вздрагивающих от непереносимой боли
искалеченных рук. Он стоял на пороге и повторял про себя: "Я увидел сердце твое..." - не
осознав, в какой момент произнес это вслух.
Сидящий медленно повернулся к нему, не открывая глаз.
"Ортхэннэр..."
Кажется, он тоже не хотел говорить вслух - а может, просто не было сил; обычно они
редко говорили мыслями.
"Я... здесь..."
"Ты - слышал?.."
"Я... да, прости... Я не должен был..."
Он заставил себя подойти - и опустился на каменные плиты у ног сидящего, хотя мог
сесть рядом.
"Как... ее зовут?"
Он почти неосознанно подумал - она, словно о живом существе, словно о женщине.
"Лаиэллинн".
Песнь, уводящая к звездам? - скорее, Ийэнэллинн, Боль Звезды, ставшая песней...
Тень мысли.
Мысль, похожая на бледную улыбку - в ответ.
"Она умеет и смеяться..."
Не верилось.
"...это я - не могу".
Гортхауэр опустил голову.
"Когда-то умел..."
Окровавленная рука поднялась, словно он хотел коснуться склоненной головы
сидевшего у его ног Майя, - и снова бессильно упала.
"Прости".
"Тебе... наверно... надо остаться... одному..."
А хватит ли сил уйти, если...
"Не уходи, Ортхэннэр..."
И - еще два слова, почти неразличимых.
- Повелитель Воинов! - прохрипел человек и рухнул к ногам Гортхауэра. Майя вскочил,
инстинктивно стиснув рукоять меча.
- Что?! Что произошло, говори?
- Артаир... и Тавьо... оба... - человек закрыл лицо руками.
Он понял без объяснений.
- Где?
- Я... покажу...
Старшего - Артаира - узнать можно было только по одежде да рыжевато-золотым
волосам: удар меча рассек лицо. На лице младшего навсегда застыло выражение
растерянности, боли и какой-то детской обиды; две стрелы с зеленым оперением пронзили тело
- под ключицей и в сердце. Гортхауэр осторожно, словно боясь причинить боль, извлек одну из
раны.
- Бараир, - ровно и страшно прозвучал его голос.
Эти двое были его учениками, и Тавьо лишь готовился принять меч воина. Когда гибнет
воин - с этим можно примириться; но этот - Великая Тьма, еще совсем мальчик...
Ученик. "Недолго ты был моим учеником".
Майя поднялся, все еще сжимая в руке стрелу.
- Велль знает?
- Нет, Повелитель.
- Скажите... нет, я сам скажу ему. Потом - предводителя Орков ко мне. Объяснять ничего
не пришлось, и напрасно Майя подыскивал слова.
Опустив глаза, Велль сказал с порога:
- Я знаю. Брата убили. Позволь проститься с ним.
...Когда-то их подобрали в лесу - продрогших, голодных оборвышей, испуганно
смотревших на Черных Воинов. Тавьо хотел остаться с Гортхауэром
Пирамида