есть государственные гербы, не так ли? Львы, а также орлы и
прочие птицы. И что же прекрасного в этих оперенных тварях? Или
вам неизвестно, что орел разрывает своими когтями и клювом
всевозможные невинные создания, а также делает под себя в
гнезде? Разве это мешает вам склонять голову перед его
изображением? Но мы, возразил я, не живем ни в орлах, ни во
львах. Не живете, пожал он плечами, потому что не поместились
бы. Нам просто больше повезло. Нациомобилизм - это освященная
временем традиция, курдль - ее воплощение, его биология - наша
государственная идеология, а тот, у кого есть шарики в голове,
не окончит свои дни в брюхе, и, если бы не фатальная
случайность, он уже через год сидел бы за отличным импортным
телескопом под Кикириксом. Впрочем, в здоровом теле - здоровый
дух. Ни один люзанец (он говорил "люзак") не выдержал бы и трех
дней в такой яме, питаясь кореньями, а он вот живет здесь уже
две недели и не жалуется, потому что в Шкуре еда была немногим
лучше. Я спросил, как ему показалась Люзания. Ведь там ему
жилось хорошо? Конечно, ответил он, и он даже намерен
пробраться через границу в Люлявит и продолжить занятия на
факультете профессора Гзимкса, его научного руководителя. Он
засядет за докторскую диссертацию с тем, чтобы вернуться, когда
объявят амнистию или когда нынешний Председатель окажется
демоном и чудовищем. Ибо он патриот и следует принципу: right
or wrong my country [это моя страна, права она или неправа
(англ.)]. Впрочем, какое там wrong! [неправа (англ.)] Каждый,
кто сидит в курдле, живет надеждой поселиться под Кикириксом, а
эти люзанцы не ждут уже абсолютно ничего. Приходилось ли мне
слышать о синтуре, гедустриализации и фелискалации -
фелитационной эскалации? Вот именно. Курдля можно покинуть раз
в полгода на 24 часа, получив пропуск, а этикосферу, эти путы и
кандалы ошустренного счастья - никогда, никоим образом, и если
бы я только знал, как завидовали ему его молодые коллеги, когда
он возвращался в Курдляндию на каникулы... Я спросил, что бы с
ним сделали, если б его захватила облава, и этим страшно его
обидел - или же возмутил. Он назвал меня бесстыдным чужеземцем,
слез с пня на землю и лег спать. Я посидел над ним какое-то
время, потом лег рядом и мгновенно заснул. Проснулся я на
рассвете один. Пятницы и след простыл. Он даже не объяснил мне,
где проход через минное поле. К счастью, моя собственная тропа
застыла в ледяной кашице и, осторожно ступая в свои следы, к
полудню я добрался до ракеты, встретив по пути лишь
курдля-малыша, барахтавшегося в луже. Благодаря Пятнице я знал,
что это либо пустующая жилплощадь, либо односемейные домики
функционеров среднего звена. Но я уже был сыт по горло курдлями
- любой масти, формата и темперамента. Я устроил стирку,
выгладил визитный костюм, слегка перекусил и взлетел на такую
высокую орбиту, с которой можно было вернуться на Энцию с
космической скоростью - я не намеревался ставить люзанцев в
известность о своем пребывании в Курдляндии. Я хотел появиться
на их радарах в качестве прибывающего прямо с Земли ее
полуофициального посланника. Так было вернее. Установив связь с
космодромным диспетчерским пунктом под Люлявитом и приняв
пожелания удачного приземления, я приготовился к неизбежным в
таких случаях церемониям: мне дали понять, что кроме
председателя и активистов Общества энцианско-человеческой
дружбы будут представители государственных органов. Бриллиантом
первой величины засияла на моем экране столица Люзании -
незадолго до наступления полночи; так сложилось, что
приземлялся я, когда солнце давно зашло. И двумя великолепными
изумрудами в одной оправе с этим бриллиантом вспыхнули его
города-спутники Тлиталутль и Люлявит. Посадку я выполнил и на
откинутом кресле, уже в своем лучшем костюме, слушал кошачью
музыку, гремевшую из бортового репродуктора. Похоже, люзанцы,
не разобравшись в моей государственной принадлежности,
встретили меня гимнами сразу всех государств - членов ООН.
Результат бы чудовищный, но я понимал, что этот шаг был
продиктован политическими, а не мелодическими соображениями. В
три минуты первого я стоял в открытом люке корабля и в пылающем
свете прожекторов, бьющем со всех сторон, под звуки оркестров
начал спускаться по ковровой дорожке трапа, улыбаясь
собравшимся толпам и приветственно махая руками над головой.
При этом я не забыл украдкой взглянуть на корпус ракеты и
убедился, что атмосферное трение обуглило ее и скрыло следы
грязи, свидетельствующей о моей курдляндской эскападе. Чуть ли
не галопом вели меня мимо приветствующих шпалеров все дальше и
дальше,
- наверное, подумал я, чтобы избавить от настырных
телеоператоров и журналистов. От гигантского вокзала в памяти у
меня не осталось ничего, кроме гомона и ярких огней. Я даже
толком не знал, кто меня окружает; меня бережно вели,
направляли, подталкивали, пока наконец я не погрузился во
что-то мягкое, и мы тронулись неизвестно на чем, неизвестно
куда. Ошеломленный переходом из туманных болотных пространств в
водоворот ночной метрополии, я потерял дар речи, с бешеной
скоростью несомый куда-то; пандусы, стартовые установки, гул,
блеск, визг обрушивались на меня отовсюду, словно я был
средоточием хаоса, на волосок от превращения в какое-то месиво;
я уже не отличал крыш от дорог, машин от ламп в этом блеске и в
этой гонке, напряженной, как готовая лопнуть струна; я
съеживался, словно дикарь, с огромным усилием притворяясь
спокойным. Не знаю, куда меня привезли, там был парк, подъезд,
который оказался лифтом, наш экипаж раскрылся, словно
разрезанный апельсин, мы вышли, уши у меня заложило, толстый
люзанец с совершенно человеческим лицом воткнул мне в
бутоньерку орхидею, которая тут же заговорила - это была
микропереводилка, мы прошли сквозь несколько залов, приводивших
на мысль дворец и музей одновременно, статуи уступали нам
дорогу, - роботы? - нет, богоиды, сказал кто-то; ковры, а
может, газоны - это в доме-то? - бронза, алтари (или столы?),
кто-то заметил, чтоб у меня нет темных очков, мне вручили их, я
Скачать книгу [0.28 МБ]
Пирамида