Старт переносили восемь раз. В последний момент непременно
обнаруживались неполадки. То выходила из строя климатизация, то резервный
компьютер сообщал о замыкании, которого не было, то было замыкание, о
котором не сообщил службе управления главный компьютер, а при десятом
стартовом отсчете, когда уже похоже было на то, что я наконец полечу,
отказался повиноваться ЛЕМ номер семь. Я лежал, словно мумия фараона в
саркофаге, забинтованный цепкими лентами с тысячью сенсоров, в закрытом
шлеме, с ларингофоном у гортани и трубочкой для подачи апельсинового сока во
рту, держа одну ладонь на рычаге аварийной катапульты, а вторую на рукоятке
управления и пытаясь думать о чем-нибудь далеком и милом, чтобы не
колотилось сердце, наблюдаемое на экранах восемью контролерами, -- вместе с
давлением крови, мышечным напряжением, потовыделением, движением глазных
яблок, а также электропроводностью тела, которая выдает весь страх
неустрашимого астронавта, ожидающего сакраментального возгласа "НОЛЬ" и
грома, что швырнет его вверх; но до меня раз за разом доносился,
предваряемый сочным ругательством, голос Вивича, главного координатора,
повторяющий "СТОП! СТОП! СТОП!". Не знаю, уши мои были тому виной или что-то
не ладилось в микрофонах, только голос его громыхал как в пустой бочке; но я
об этом даже не заикнулся, понимая, что, если пикну хоть слово, они созовут
спецов по резонансу и примутся исследовать акустику шлема, и этому не будет
конца.
Последняя авария -- техники обслуживания прозвали ее бунтом ЛЕМа --
была действительно редкостным и притом идиотским сюрпризом: под влиянием
контрольных импульсов, которые имели целью лишь проверку всех его блоков, он
начал вдруг двигаться, а после выключения не замер, но затрясся и обнаружил
желание встать. Словно бесчувственный истукан, он вступил в борьбу с
предохранительными ремнями и едва не разорвал эту упряжь, хотя контролеры
выключали поочередно все энергетические кабели, не понимая, откуда такая
прыть. Говорят, это была то ли утечка, то ли протечка тока. Наведение,
самовозбуждение, колебания и так далее. Когда техники не знают, в чем дело,
то богатством своего словаря не уступят консилиуму врачей, обсуждающих
безнадежный случай. Известно: все, что может, испортиться, когда-нибудь
непременно испортится, а в системе, состоящей из двухсот девяноста восьми
тысяч основных контуров и микросхем, никакое дублирование не дает
стопроцентной гарантии. Стопроцентную гарантию, сказал Халевала, старший
техник обслуживания, дает лишь покойник -- гарантию, что не встанет.
Халевала любил повторять, что при сотворении мира Господь позабыл о
статистике; когда же, еще в раю, начались аварии, пустил в ход чудеса, да
было уже поздно и даже чудеса не помогли. Раздосадованный Вивич потребовал,
чтобы Директор убрал Халевалу -- у того, мол, дурной глаз. Директор верил в
дурной глаз, но ученый совет, к которому апеллировал финн, не верил, и он
остался на своем посту. Вот в такой обстановке я готовился к Лунной Миссии.
Я не сомневался, что над Луной тоже что-нибудь откажет, хотя
моделирование, контрольные проверки и отсчет секунд повторялись до
изнеможения. Мне только было любопытно, когда это случится и во что я тогда
влипну. Однажды, когда все шло как по маслу, я сам прервал стартовый отсчет,
потому что левая нога, забинтованная слишком сильно, начала затекать, и я,
словно воскресший в гробнице фараон, ругался по радио с Вивичем, а тот
утверждал, что все у меня сейчас пройдет и что нельзя чересчур расслаблять
бинты. Но я уперся, и им пришлось в течение полутора часов распаковывать и
вылущивать меня изо всех этих коконов. Оказалось, что кто-то -- но никто,
разумеется, не признался,-- затягивая бинты, помог себе железкой,
употребляемой для набивания и чистки курительных трубок, а после оставил ее
под лентой, опоясывающей мою голень. Из жалости я убедил их не начинать
расследования, хотя знал, кто из моих опекунов курит трубку, и догадывался о
виновнике. В необычайно увлекательных рассказах о путешествиях к звездам
ничего подобного никогда не случается. В них не бывает, чтобы астронавта,
хотя и напичканного противорвотными средствами, вдруг вырвало или чтобы
сползла насадка резервуара, служащего удовлетворению естественных
физиологических потребностей, из-за чего можно не только обмочиться, но и
обмочить весь скафандр. Именно это приключилось с первым американским
астронавтом во время суборбитального полета, но НАСА, по понятным
патриотическо-историческим соображениям, утаила это от прессы; когда газеты
наконец написали об этом, астронавтика никого уже не интересовала.
Чем больше стараются, чем больше заботятся о человеке, тем вероятнее,
что какой-нибудь запутавшийся провод будет резать под мышкой, застежка
окажется не там, где надо, и можно с ума сойти от щекотки. Когда однажды я
предложил разместить в скафандре управляемые снаружи чесалки, все сочли это
шуткой и смеялись до упаду, -- все, кроме умудренных опытом астронавтов;
они-то знали, о чем я говорю. Это я открыл Правило Тихого, гласящее: щекотка
и зуд раньше всего ощущаются в той части тела, которую никоим образом нельзя
почесать. Свербеж прекращается лишь в случае серьезной аварии, когда волосы
встают дыбом, по коже бегут мурашки, а довершает дело холодный пот,
прошибающий астронавта. Все сказанное чистая правда, но Авторитеты сочли,
что об этом говорить не положено, ибо это плохо рифмуется с Великими Шагами
Человека на Пути к Звездам. Хорош был бы Армстронг, если, спускаясь по
ступенькам того первого ЛЕМа, он заговорил не о Великих Шагах, а о том, что
его щекочут съехавшие подштанники. Я всегда считал, что господам контролерам
полета, которые, удобно развалившись в креслах и потягивая пиво из банок,
дают запеленутому по самую шею астронавту добрые советы, а также всячески
поощряют и одобряют его, следовало бы сперва самим лечь на его место.
Две последние недели на базе оказались нерадостными. Были предприняты
новые покушения на Ийона Тихого. Даже после эпизода с фальшивой Мэрилин меня
не предупредили, что все приходящие ко мне письма исследуются при помощи
особой аппаратуры для разоружения корреспонденции. Эпистолярная баллистика
-- так называют ее специалисты -- уже настолько усовершенствовалась, что
заряд, способный разорвать адресата в клочья, помещается между сложенным
вдвое рождественским поздравлением или, чтобы было забавнее, пожеланиями
здоровья и счастья по случаю дня рождения. Лишь после смертоносного письма
от профессора Тарантоги, которое едва не отправило меня на тот свет, и
скандала, который я тогда закатил, мне показали эту проверочную машину, в
бронированном помещении с поставленными наискось стальными щитами для
гашения ударной волны. Письма вскрывают телехваталками, и только после
просвечивания рентгеновскими лучами, а заодно ультразвуком, чтобы детонатор,
если он есть в конверте, сработал. Это письмо, однако ж, не взорвалось, и
его действительно написал Тарантога, поэтому я его получил, а в живых
остался лишь благодаря своему тонкому обонянию. Письмо пахло то ли резедой,
то ли лавандой, что показалось мне странным и подозрительным, поскольку
Тарантога меньше, чем кто бы то ни было, способен вести благовонную
Скачать книгу [0.20 МБ]
Пирамида