- А впрочем, нас ведь нет, - добавил он неохотно.
- Как вы сказали?
- Знаете ли вы, чему равна математически вычисленная вероятность для
произвольной массы материи космоса, что она будет вовлечена в ход жизненных
процессов, хотя бы в качестве листа, колбасы или воды, которую выпьет живое
существо? Как глоток воздуха, который кто-то вдохнет? Один к квадриллиону!
Космос беспредельно мертв. Лишь одна частица из квадриллиона может попасть в
круговращение жизни, в круговорот рождения и гниения - какая же это
неслыханная редкость! А теперь я спрашиваю: какова вероятность быть
вовлеченными в жизнь не как пища, вода, воздух, а как живое существо? Если
мы возьмем отношение всей материи космоса, омертвелых солнц, истлевших
планет, той грязи и пыли, называемой туманностями, этой гигантской парилки,
этой клоаки зловонных газов, называемой Млечным Путем, огненной ферментации,
всего этого мусора, к весу наших тел, тел всех живущих, и вычислим
вероятность, которую имеет какая-либо кучка материи, эквивалентная телу,
стать когда-нибудь живым человеком, то окажется, что эта вероятность
практически равна нулю!
- Нулю? - повторил я. - Что это значит?
- Это значит, что все мы, те, кто тут сидят, не имели ни малейшего
шанса начать свое существование, эрго - нас нет.
- Как, извините?
Я непонимающе часто заморгал, словно бы что-то застлало мой взгляд.
- Нету нас, - повторил Баранн. И вместе со всеми своими товарищами
разразился смехом.
Я только теперь понял, что он шутил, утонченно, научно,
математизированно, и потому тоже - из любезности, поскольку не чувствовал
себя веселым, - засмеялся.
Пустые бутылки со стола исчезли, на их местах появились новые, полные.
Я прислушивался к разговору ученых как прилежный, но все менее
улавливающий что-либо слушатель. К тому же я и в самом деле был уже пьян.
Кто-то, кажется, крематор, провозгласил стоя похвалу агонии как испытанию
силы. Профессор Глюк дискутировал с Баранном об опровергательстве и
психофагии - а может, это звучало как-то иначе? - затем речь зашла о
каких-то новых открытиях, о "мистификационной машине". Я пытался привести
себя в чувство, садился преувеличенно прямо, но моя голова все время
подавалась вперед, я впадал в короткое оцепенение, во время которого как бы
отдалялся от говорящих, вдруг переставая их слышать, пока какая-то отдельная
фраза не звучала у меня в ушах отчетливо, снова приближая к ведущим беседу
профессорам.
- Уже готов? - сказал вдруг кто-то.
Я хотел было посмотреть на него, но, поворачивая голову, почувствовал,
как же ужасно на самом деле пьян. Я уже не думал ни о чем, теперь только
мною что-то думало. В облаке мелькающих искр я придерживался руками за стол,
а потом как собака положил горевшее лицо на его край.
Прямо перед глазами у меня оказалась ножка рюмки, стеклянная косточка,
тонюсенькая, как стебелек. Растроганный до слез, я тихонько шептал ей, что я
был и остаюсь настороже. Надо мной продолжали петь и рассуждать - поистине
неодолимы мозги ученых!
Потом все исчезло. Должно быть, я заснул, не знаю только, надолго ли.
Когда я проснулся, голова моя по-прежнему лежала на столе. Я отлежал
щеку, она горела. Под носом у меня на скатерти были рассыпаны крошки. Я
услышал голоса:
- Космос... весь космос фальсифицирован... моя вина... признаюсь...
- Перестань, старик...
- Приказано мне было, приказано...
- Перестань, неприятно. Выпей воды.
- Может, не спит? - раздался другой голос.
- Э, спит...
Они притихли, поскольку я пошевелился и открыл глаза. Сидели все в тех
же позах, что и раньше.
Из угла доносились завывания вибрировавшего крана. У меня в глазах
плавали огоньки, рюмки и лица.
- Молчание! Господа!
- Теперь лучшее время пития!
Я словно бы тонул в доносящихся издалека криках.
"Какая разница, - подумал я. - Такое же низкопробное пьянство, только
по-латыни..."
- Ну, смелей, господа! - приказывал Баранн. - Заниматься этим приятно и
положено по положению... Исследователь должен быть изящным, проницательным и
умелым. Да здравствуют все девушки, господа! Что принадлежит Зданию, то
наше! Прозит!
Все передо мной кружилось, красное, потное, худое, толстое, снова
становясь похожим на то, что было в самом начале этого застолья.
"Девчонка!" - пьяно орали они и ржали. "Эх, белянка! Титьки - класс!" И
еще: "Так легко всегда с тобой, Венера Неспящая". Почему все время то же
самое? Я пытался спросить, но никто меня не слушал. Они вскакивали на ноги,
выкрикивали тосты, снова садились, пели, вдруг кто-то предложил хоровод и
пляски.
- Уже было, - сказал я.
Они, не обращая на мои слова внимания, потащили меня за собой.
- Тру-ту-ту ту-ту ту-ту! - гудел толстый профессор.
Мы змейкой, один за другим, с топотом пошли кругом через комнату, затем
через боковую дверь в большой зал.
Холод, которым тянуло из каких-то щелей, меня немного отрезвил. Куда
это, собственно, мы попали?
Похоже на какой-то анатомический музей с залом для лекций в форме
расширяющейся вверх воронки, на дне - подиум, кафедра, черная доска, губки,
мел, полки с банками, чуть в стороне дверь, на столе - другие банки, пустые,
ждущие наполнения спиртом. Я узнал их - они явно были из кабинета
командующего. Видимо, тут он их добывал. Какая-то почтенная фигура в черном
приблизилась к нашей ритмично топающей группе. Крематор затормозил, губами
показывая, что выпускает пар. Я отцепился от поезда и стоял теперь один,
ожидая, что же теперь будет происходить.
- А! Профессор Симплтон! Приветствуем дорогого коллегу! - рявкнул Глюк
так, что отозвалось эхо.
Остальные присоединились к приветствию, перестали топать, плясать,
обменялись с подошедшим поклонами, сердечными рукопожатиями.
Седой старичок, в сюртуке, с бабочкой, понимающе улыбался.
- Профессор Шнельсапи! Не откажите посвятить в тайну низы, что это
такое, - вдруг нарушил идиллию Баранн, причем не особо вежливо. Ноги его
Скачать книгу [0.18 МБ]
Пирамида