то скорее всего через десять минут. Десять минут можно было
и перетерпеть. Я перенес тяжесть тела на одну ногу, уперся
плечом в косяк и стал слушать.
Очень скоро я понял, что присутствую на товарищеском
суде. Обвиняемый, некий жуковицкий, взял манеру делать
несчастными молодых сотрудниц своего отдела. Вначале это
сходило ему с рук, но после третьего или четвертого случая
терпение общественности лопнуло, преступления возопили к
небесам, а жертвы возопили к месткому. Обвиняемый, наглой
красоты мужчина в сверкающей хромовой курточке, сидел,
набычившись, на отдельном стуле слева от президиума и вид
являл упорствующий и нераскаянный, хоть и покорный судьбе.
В общем, дело показалось мне пустяковым. Ясно было, что
вот сейчас кончит болтать член месткома, затем вылезет на
трибуну завотделом и распнет подсудимого на кресте
общественного порицания, и тут же, без перехода, попросит
суд о снисхождении, потому что в отделе у него одни девы и
каждый сотрудник-мужчина на вес золота; потом
председательствующий в краткой энергичной речи подведет
черту, и все ринутся в буфет.
Ожидая этого неминуемого, как мне казалось, развития
событий, я принялся разглядывать лица - любимое мое занятие
на собраниях, совещаниях и семинарах. И уже через минуту, к
изумлению своему, обнаружил в пятом ряду, прямо напротив
президиума, шелушащуюся ряшку ойла моего союзного, петеньки
скоробогатова, и унылый профиль его дружка-бильярдиста. Оба
имели такой вид, словно сидят здесь с самого начала, прочно
и по праву. Бильярдист сидел смирно и только лупал глазами
на президиум: видно, зеленое сукно скатерти вызывало в нем
приятные ассоциации. Ойло же союзное был невероятно активен.
Он поминутно поворачивался к соседке справа и что-то ей
втолковывал, потрясая толстым указательным пальцем; потом
всем корпусом устремлялся вперед, всовывал голову свою между
головами соседей впереди и что-то втолковывал им, причем
приподнятый толстый зад его совершал сложные эволюции;
потом, словно бы вполне удовлетворенный понятливостью
собеседников, откидывался на спинку своего стула, скрещивал
руки на груди и, чуть повернув ухо, благосклонно выслушивал
то, что принимались шептать ему соседи сзади.
С трибуны неслось:
- ...И в такие дни, как наши, когда каждый из нас
должен отдать все свои силы на развитие конкретных
лингвистических исследований, на развитие и углубление наших
связей со смежными областями науки, в такие дни особенно
важно для нас укреплять и повышать трудовую дисциплину всех
и каждого, морально-нравственный уровень каждого и всех,
духовную чистоту, личную честность...
- И животноводство!- Вскричал вдруг требовательно
петенька скоробогатов, вскинув вперед и вверх вытянутую руку
с указательным пальцем.
По аудитории пронесся невнятный гомон. На трибуне
смешались.
- Безусловно... Это бесспорно... И животноводство
тоже... Но что касается конкретно товарища жуковицкого, то
мы не должны забывать, что он наш товарищ...
Ай да ойло союзное! Нет, как хотите, а что-то
человеческое, что-то такое с большой буквы в нем,
безусловно, есть. Невзирая на его поросячьи, вечно
непроспанные глазки. Невзирая на постоянный запах перегара,
образующий как бы его собственную атмосферу. Невзирая на
беспримерную бездарность и халтурность его сочинений для
школьников. Невзирая на его обыкновение подсаживаться без
приглашения и наливать без спросу... (Впрочем, тут я не
прав. Конечно, ойло, как правило, ходит без денег, потому
что всегда в пропое. Но уж когда у него есть деньги!..
Подходи любой, ешь-пей до отвала и с собой уноси). Он
выдумщик, вот что его извиняет. Воплотитель в практику самых
невозможных фантазий, какие бывают разве что в анекдотах.
Однажды в мурашах, в доме творчества, дурак рогожин
публично отчитал ойло за повышение голоса в столовой, да еще
вдобавок прочитал ему мораль о нравственном облике
советского писателя. Ойло выслушал все это с подозрительным
смирением, а наутро на обширном сугробе прямо перед крыльцом
дома появилась надпись: "рогожин, я вас люблю!". Надпись эта
была сделана желтой брызчатой струей, достаточно горячей,
судя по глубине проникновения в сугроб.
Теперь, значит, представьте себе такую картину. Мужская
половина обитателей мурашей корчится от хохота. Ойло с
каменным лицом расхаживает среди них и приговаривает: "это,
знаете ли, уже безнравственно. Писатели, знаете ли, так не
поступают..." Женская половина брезгливо морщится и требует
немедленно перекопать и закопать эту гадость... Вдоль
надписи, как хищник в зоопарке, бегает взад и вперед рогожин
и никого к ней не подпускает до прибытия следственных
органов. Следственные органы не спешат, зато кто-то
услужливо делает для рогожина (и для себя, конечно)
несколько фотоснимков: надпись, рогожин на фоне надписи,
просто рогожин и снова надпись. Рогожин отбирает у него
кассету и мчит в москву. Сорок пять минут на электричке,
пустяк.
С кассетой в одном кармане и с обширным заявлением на
петеньку - в другом рогожин устремляется в наш секретариат
возбуждать персональное дело о диффамации. В фотолаборатории
клуба ему в два счета изготавливают дюжину отпечатков, и их
он с негодованием выбрасывает на стол перед Федором
михеичем. Кабинет Федора михеича как раз в это время битком
набит членами правления, собравшимися по поводу какого-то
юбилея. Многие уже в курсе. Стоит гогот. Фотографии
разбегаются по рукам и в большинстве своем исчезают.
Федор михеич с каменным лицом объявляет, что не видит в
Скачать книгу [0.13 МБ]
Пирамида