завтрак... И мало того, что противно было думать о еде:
раньше после еды ожидала меня сигарета, о которой я начинал
думать, едва продрав глаза, а теперь вот и этого нет у
меня...
Ничего у меня теперь нет. Ну, напишу я этот сценарий,
ну, примут его, и влезет в мою жизнь молодой, энергичный и
непременно глупый режиссер и станет почтительно и в то же
время с наглостью поучать меня, что кино имеет свой язык,
что в кино главное - образы, а не слова, и непременно станет
он щеголять доморощенными афоризмами вроде: "ни кадра на
родной земле" или "сойдет за мировоззрение"... Какое мне
дело до него, до его мелких карьерных хлопот, когда мне
наперед известно, что фильм получится дерьмовый и что на
студийном просмотре я буду мучительно бороться с желанием
встать и объявить: "снимите мое имя с титров."
И дурак я, что этим занимаюсь, давно уже знаю, что
заниматься этим мне не следует, но, видно, как был я
изначально торговцем псиной, так им и остался, и никогда
теперь уже не стану никем другим, напиши я хоть сто
"современных сказок", потому что - откуда мне знать: может
быть, и синяя папка, тихая моя гордость, непонятная надежда
моя,- тоже никакая не баранина, а та же псина, только с
другой живодерни...
Ну, ладно, предположим даже, что это баранина, парная,
первый сорт. Ну и что? Никогда при жизни моей не будет это
опубликовано, потому что не вижу я на своем горизонте ни
единого издателя, которому можно было бы втолковать, что
видения мои являют ценность хотя бы еще для десятка человек
в мире, кроме меня самого. После же смерти моей...
Да, после смерти автора у нас зачастую публикуют
довольно странные его произведения, словно смерть очищает их
от зыбких двусмысленностей, ненужных иллюзий и коварных
подтекстов. Будто неуправляемые ассоциации умирают вместе с
автором. Может быть, может быть. Но мне-то что до этого? Я
уже давно не пылкий юноша, уже давно миновали времена, когда
я каждым новым сочинением мыслил осчастливить или, по
крайности, просветить человечество. Я давным-давно перестал
понимать, зачем я пишу. Славы мне хватает той, какая у меня
есть, как бы сомнительна она ни была, эта моя слава. Деньги
добывать проще халтурою, чем честным писательским трудом. А
так называемых радостей творчества я так ни разу в жизни и
не удостоился. Что за всем этим остается? Читатель? Но ведь
я ничего о нем не знаю. Это просто очень много незнакомых и
совершенно посторонних мне людей. Почему меня должно
заботить отношение ко мне незнакомых и посторонних людей? Я
ведь прекрасно сознаю: исчезни я сейчас, и никто из них
этого бы не заметил. Более того, не было бы меня вовсе или
останься я штабным переводчиком, тоже ничего, ну,
ничегошеньки в их жизни бы не изменилось ни к лучшему, ни к
худшему.
Да что там сорокин эф а? Вот сейчас утро. Кто сейчас в
десятимиллионной москве, проснувшись, вспомнил о толстом эль
эн? Кроме разве школьников, не приготовивших урока по "войне
и миру"... Потрясатель душ. Владыка умов. Зеркало русской
революции. Может, и побежал он из ясной поляны потому
именно, что пришла ему к концу жизни вот эта такая
простенькая и такая мертвящая мысль.
А ведь он был верующий человек, подумал вдруг я. Ему
было легче, гораздо легче. Мы-то знаем твердо: нет ничего до
и нет ничего после. Привычная тоска овладела мною. Между
двумя "ничто" проскакивает слабенькая искра, вот и все наше
существование. И нет ни наград нам, ни возмездий в
предстоящем "ничто", и нет никакой надежды, что искорка эта
когда-то и где-то проскочит снова. И в отчаянии мы
придумываем искорке смысл, мы втолковываем друг другу, что
искорка искорке рознь, что одни действительно угасают
бесследно, а другие зажигают гигантские пожары идей и
деяний, и первые, следовательно, заслуживают только
презрительной жалости, а другие есть пример для всяческого
подражания, если хочешь ты, чтобы жизнь твоя имела смысл.
И так велика и мощна эйфория молодости, что простенькая
приманка эта действует безотказно на каждого юнца, если он
вообще задумывается над такими предметами, и только
перевалив через некую вершину, пустившись неудержимо под
уклон, человек начинает понимать, что все это - лишь слова,
бессмысленные слова поддержки и утешения, с которыми
обращаются к соседям, потерявшим почву под ногами. А в
действительности, построил ты единую теорию поля или
построил дачу из ворованного материала, - к делу это не
относится, ибо есть лишь "ничто до" и "ничто после", и жизнь
твоя имеет смысл лишь до тех пор, пока ты не осознал это до
конца...
Склонность к такого рода мрачным логическим
умопостроениям появилась у меня тоже сравнительно недавно. И
есть она, по-моему, предвестник если не самого старческого
маразма, то, во всяком случае, старческой импотенции. В
широком смысле этого слова, разумеется. Сначала такие
приступы меня даже пугали: я поспешно прибегал к испытанному
средству от всех скорбей, душевных и физических, опрокидывал
стакан спиртного, и спустя несколько минут привычный образ
искры, возжигающей пламень,- пусть даже небольшой, местного
значения,- вновь обретал для меня убедительность
неколебимого социального постулата. Затем, когда такие
погружения в пучину вселенской тоски стали привычными, а от
спиртного меня отлучили, я перестал пугаться и правильно
сделал, ибо пучина тоски, как выяснилось, имела дно,
оттолкнувшись от коего я неминуемо всплывал на поверхность.
Тут все дело было в том, что мрачная логика пучины
годилась только для абстрактного мира деяний
общечеловеческих, в то время как каждая конкретная жизнь
Скачать книгу [0.13 МБ]
Пирамида