состоит вовсе не из деяний, к которым только и применимо
понятие смысла, а из горестей и радостей, больших и малых,
сиюминутных и протяженных, чисто личных и связанных с
социальными катаклизмами. И как бы много горестей ни
наваливалось на человека одновременно, всегда у него в
запасе остается что-нибудь для согрева его души.
Внуки у него остаются, близнецы, драчуны-бандиты
чумазые, петька и Сашка, и ни с чем не сравнимое
умилительное удовольствие доставлять им радость. Дочь у него
остается, катька-неудачница, перед которой постоянно
чувствуешь вину, а за что - непонятно, наверное, за то, что
она твоя, плоть от плоти, в тебя пошла и характером, и
судьбой. И бутылочка "пльзеньского" в клубе... Банально, я
понимаю,- "пльзеньское", так ведь и все радости банальны! А
безответственный, для души, треп в клубе, это что, не
банально? А беспричинный восторг, когда летом выйдешь в
одних трусах спозаранку в лоджию, и синее небо, и пустынное
еще шоссе, и розовые стены домов напротив, и уже длинные
синеватые тени тянутся через пустырь, и воробьи галдят в
пышно-зеленых зарослях на пустыре? Тоже банально, однако
никогда не надоедает.
Бывают, конечно, деятели, для которых все радости и
горести воплощаются именно в деяниях. Их хлебом не корми, а
дай порох открыть, валдайские горы походом форсировать или
какое другое кровопролитие совершить. Ну и пусть их. А мы -
люди маленькие. С нас и воробьев по утрам предовольно. И вот
что: не забыть бы сегодня хоть коробку шоколада для
близнецов купить. Или игрушки...
Почувствовав себя на поверхности, я, не вставая, сделал
несколько физкультурных движений (более для проформы),
кряхтя, поднялся и нашарил ногами тапочки. Процедура мне
предстояла такая: застелить постель, распахнуть настежь
двери в лоджию и подвигнуться на совершение утреннего
туалета. Однако порядок был нарушен в самом начале. Едва я
перебросил подушку в кресло, как задребезжал телефон. Я
взглянул на часы, чтобы определить, кто звонит. Было семь
тридцать четыре, и, значит, звонил леня шибзд.
- Здорово,- произнес он низким, подпольно-заговорщицким
голосом.- Как дела?
- Охайо,- отозвался я.- Боцубоцу-са. Аригато.
- А на каком-нибудь человеческом языке не можешь?-
Спросил он.
- Могу,- сказал я с готовностью.- Эврисинг из окэй.
- Так бы сразу и сказал.- Он помолчал.- Ну, а чем у
тебя все кончилось вчера?
- Ты о чем?- Спросил я, насторожившись, потому что ни с
того, ни с сего мне вдруг вспомнился вчерашний человек в
клетчатом пальто-перевертыше.
- Ну, эти твои дела... Куда ты вчера там ездил?
Я, наконец, сообразил, что он спрашивает всего-навсего
о визите на банную.
- М-мать...- Сказал я.- Опять я папку где-то забыл!
Я стал лихорадочно вспоминать, где я мог забыть папку с
бессмертной пьесой о корягиных, а он все бубнил. Он бубнил о
том, что есть слух, будто кто из писателей женат более трех
раз, того снимают с очереди на квартиру в новом писательском
доме, и будут предоставлять только освобождающуюся
жилплощадь. Леню шибзда это задевало потому, что он был
женат уже по четвертому разу.
- В ресторане я ее забыл!- Проговорил я с облегчением.
- Кого?- Спросил он, охотно прервавшись.
- Папку!
- Какую?
- Канцелярскую. Со шнурочками.
- А внутри?- Напирал шибзд.
- Слушай,- сказал я.- Отстань, а? Я только что встал,
постель еще не застелена...
- У меня тоже... Так ты был вчера на банной?
- Не был я на банной! Не был!
- А где ты тогда был?
Помыслить было страшно - рассказать шибзду о вчерашних
моих похождениях. И не только потому, что вдруг уставились
на меня из вчерашнего дня двустволичьи глаза Ивана
давыдовича и донеслось ядовито-предостерегающее шипение
кости кудинова, поэта, и не потому даже, что во всем этом
ощущал я какую-то пакость, мерзость какую-то. Проще, много
проще! Ведь шибзд - это человек, которого не интересует
"что". Его всегда интересует "почему". Он душу из меня живую
вынет, требуя разъяснений, а вынув, затолкает ее обратно как
попало, излагая свои собственные чугунные версии, каждая из
коих, как нарочно, объясняет один факт и противоречит всем
прочим фактам...
- Леня,- сказал я решительно.- Извини, в дверь звонят.
Это я водопроводчика вызвал.
С тем, не слушая протестов, я повесил трубку.
Вообще-то я люблю леню баринова. Более того, я его
уважаю. И прозвище такое я дал ему не за сущность его, а за
наружность. Шибздик он - маленький, чернявенький, всегда
чем-нибудь напуганный. Пишет он мучительно, буквально по
несколько слов в день, потому что вечно в себе сомневается и
совершенно искренне исповедует эту бредовую идею
хрестоматийного литературоведения о том, что существует
якобы одно-единственное слово, точнее всех прочих выражающее
заданную идею, и все дело только в том, чтобы постараться,
напрячься, поднатужиться, не полениться и это одно-един-
ственное слово отыскать, и вот таким-то только манером ты и
создашь, наконец, что-нибудь достойное.
И никуда не денешься: литературный вкус у него
великолепный, слабости любого художественного текста он
вылавливает мгновенно, способность к литературному анализу у
Скачать книгу [0.13 МБ]
Пирамида