- Вы меня не перебивайте, потому что завтра я уезжаю в
замбию, мне еще прививки надо делать, а вы меня все время
перебиваете... Я вам насчет банной хочу объяснить. Там
машина - особенная. Она показывает талант. В абсолютных
единицах. Сашка толоконников, знаете, что учинил? Подсунул
им в машину вместо своей галиматьи пять страниц из "тихого
дона"! Машину, конечно, к едрене фене зашкалило, на такой
уровень, сами понимаете, никто у них там не рассчитывал, ну
и теперь Сашку на ковер. За поступок, недостойный советского
писателя... Да Сашка - что! Сама ираида с одра поднялась и
черновики свои туда потащила. Она-то думала, что машина ее
подтвердит и восславит, а машина ей - бац! - Ноль целых хрен
десятых! Так она их всех там зонтиком, зонтиком, что ты! Вы
тут сидите, ничего не знаете, а вчера я туда сунулся, на
банную, а там оцепление, конная милиция... Михеич трясется,
сам не рад, что все это затеял, ему же тоже туда идти... Я
ему говорю: "михеич,- говорю,- ну что ты так боишься?
Хочешь,- говорю,- мои черновики?"...
Да, вот он у нас какой, петенька скоробогатов, ойло
наше союзное. Я отхлебнул пива и стал размышлять о том, что
ничего на свете придумывать нельзя. Придумано уже все. Я
вспомнил, как лет пятнадцать назад покойный Анатолий
ефимович однажды разоткровенничался и рассказал мне замысел
своей новой комедии. Дело у него там происходило в
писательском доме творчества, и вот какой-то изобретатель
приволакивает туда свой фантастический аппарат... Как же он
его назвал? Ужасно неуклюже, помнится... Да! "Изпитал"!
"Измеритель писательского таланта". Писатели сначала по
глупости своей радуются - наконец-то все узнают, что Иванов
дерьмо, а я гений. Но потом, когда машина стала дарить их
объективной истиной... В общем, машину они, кажется,
разнесли по винтикам, а на изобретателя сообща написали
донос со всеми вытекающими последствиями... И как же был
огорчен Анатолий ефимович, когда я, извиняясь и
оправдываясь, дал ему прочесть "мензуру зоили" акутагавы,
написанную еще в шестнадцатом году и изданную у нас на
русском языке в середине тридцатых! Ничего нельзя придумать.
Все, что ты придумываешь, либо было придумано до тебя, либо
происходит на самом деле.
Я стукнул кулаком по столику и, глядя петеньке
скоробогатову прямо в свинячьи его глазки, процитировал на
весь зал:
- "с тех пор, как изобрели эту штуку, всем этим
писателям и художникам, которые торгуют собачьим мясом, а
называют его бараниной,- всем им теперь крышка!"
После чего встал и направился в вестибюль. Надо было
все-таки позвонить и узнать, как там дела у кости кудинова,
поэта, не загнулся ли он. А то я тут разговоры разговариваю
с петенькой скоробогатовым, с ойлом моим союзным, а костя,
между тем, может быть, концы отдает. Несправедливо.
Трубку на костиной квартире взяла его жена. Голос у нее
был ничего себе, довольно бодрый. Я представился и спросил:
- Ну, как там костя вообще?
- Ой, как хорошо, что вы позвонили, феликс
Александрович! Я только что от него, только-только вошла.
Феликс Александрович, он очень, очень просит, чтобы вы к
нему зашли!
- Обязательно,- сказал я.- А как он вообще?
- Да все обошлось, слава богу. Значит, вы зайдете?
- Вообще-то...- Промямлил я.- Завтра, пожалуй, в это
время...
- Нет! Нет, феликс Александрович, он просил -
непременно сегодня! Он так мне и сказал: позвонит феликс
Александрович, и ты ему скажи, чтобы он обязательно сегодня!
Что очень срочно, важно очень...
- Вообще-то ладно...- Сказал я, и мы распрощались.
Никогда не надо делать добрые дела, думал я,
возвращаясь в ресторан. Стоит только начать, и конца им не
будет. Причем, обратите внимание: ни слова благодарности.
Целый день мотаюсь по москве из-за симулянта этого, одного
страха сколько натерпелся, и вечером - пожалуйста, опять все
сначала, тащись куда-то как верблюд и ни слова
благодарности...
Гарика за столом уже не было, он ушел на свой семинар,
а на его месте сидел петенькин приятель. В лицо я его знаю,
несколько раз мне его представляли, но как его зовут - я не
помню, и какое он имеет отношение к литературе -
представления не имею. По-моему, он торчит целыми днями в
нашей бильярдной, вот и все его отношения с советской
литературой.
И еще, пока меня не было, появился за столом друг мой
хороший из соседнего подъезда слава крутоярский, тощий,
темнолицый, длинноволосый, облитый искусственным хромом и
склонный к теоретизированию.
- Что такое критика?- Спрашивал он жору наумова, уже
снявшего и повесившего на спинку стула свой мохнатый
пиджак.- Причем я говорю не об этой критике, что у нас
сейчас, ты понимаешь меня?
Слава всегда, через каждые две фразы осведомлялся у
собеседника, понимает ли тот его.
Жора важно кивнул в знак того, что да, понимает; и
задумчиво кивнул валя демченко; и я на всякий случай кивнул,
усаживаясь; и дружно закивали петенька и его приятель, да
так энергично, что привлекли общее внимание.
- Критика - это наука,- продолжал слава, глядя на жору
в упор.- Как связать, соотнести истерику творца с
потребностями общества, ты понимаешь меня? Выявить
соотношение между тяжкими мучениями творца и повседневной
жизнью социума - вот что есть задача критики. Ты меня
понимаешь?
Скачать книгу [0.13 МБ]
Пирамида