Так ведь я же офицер! В душе... И потомственный к тому же дворянин... И вообще
- удобно. Тепло...
А-а... Понятно...
Я направился в ванную, чтобы окончательно проснуться.
Когда я вышел оттуда, в коридоре горел свет. Мне он показался каким-то слишком
ярким и чересчур желтым. Прямо под лампой стоял Альберт Филимонович с удочками.
На лампе почему-то не было абажура.
Ой, Альберт Филимонович! - сказал я. - Доброе утро! А кто снял абажур?
Собирайся скорее, - сказал он, - если мы опоздаем, вся рыба проснется и
уплывет...
Я немного удивился, но оделся, и мы отправились в путь.
На улице было промозгло и пусто. Сквозь фиолетовую мглу по рельсам мягко и
как-то подозрительно бесшумно скользил трамвай.
Двери открылись, и мы поднялись по ступенькам. В трамвае было светло, хотя
лампочки горели явно не в полную силу. Людей внутри не оказалось, я подумал, что
еще, видимо, очень рано.
Который час? - поинтересовался я.
Рыба просыпается в семь, - сказал Альберт Филимонович.
Какая рыба? - спросил я.
Неважно, - ответил он, - главное то, что у нас еще есть шанс.
Мы вышли на конечной остановке. Вокруг был лес. Прямо от трамвая начиналась
тропинка. Она струилась между деревьями и терялась в сине-зеленой мгле. Альберт
Филимонович шел впереди, я - за ним. Вылинявшая спина его военного ватника была
хорошим ориентиром, потому что слегка поблескивала в темноте. Это было похоже на
мягкое сверкание свежевыпавшего снега под пыльным фонарем цвета хаки.
Через пару километров лес вдруг неожиданно закончился, и мы оказались на
открытом пространстве. Альберт Филимонович остановился и, обведя удочками
расстилавшийся перед нами простор, сообщил:
Это, Миша, - заливные луга. Оболонью зовутся.
Постойте, постойте, Оболонь ведь - жилмассив. Там не луга, а дома...
Только не сейчас... Нынче на Оболони - заливные луга.
Так это что, тропинка через лес привела нас в прошлое? - спросил я, и в груди
у меня почему-то вдруг похолодело. Нет, я полностью доверяю своему учителю, но
такого поворота событий никак не ожидал...
Она привела нас прямо на Оболонь, - коротко ответил он и замолчал.
А метро? - попытался я хотя бы приблизительно определиться во времени и
пространстве, но он не отвечал, быстро, по-военному уверенно шагая впереди
меня по едва заметной среди сухой травы тропке.
Вокруг были черные пучки голых осенних кустов, там и здесь тускло поблескивали
озера и торчали одинокие деревья. Я едва поспевал за учителем и совсем уже
выбился из сил, когда он вдруг остановился на берегу продолговатого неширокого
озера.
Здесь будем переходить, - заявил он.
Как?!
Ну как - вброд, разумеется...
Необъяснимый, совершенно неадекватный страх сковал все мое тело. Желудок
превратился в ледяной камень, и я почувствовал, как к прямой кишке изнутри
подступает нечто неостановимое.
У вас туалетная бумага есть? - спросил я, почти плача.
Это сейчас пройдет, - сказал он, нужно только решиться и войти в воду.
Но зачем?! - я был на грани истерики. - Ведь его можно обойти!
Обойти можно, - согласился он, и я испытал несказанное облегчение. - Но только
не нам. Мы должны идти вброд.
Я воспринял это как приговор. Внутри опять все сжалось. Мне стало ясно, что даже
расстегнуть штаны я уже не успеваю.
В воду!!! - заорал он, страшно выпучив глаза, и я ринулся в озеро.
Отчаяние захлестнуло меня, перед глазами поплыли радужные круги, ледяная вода
мгновенно заполнила кроссовки, ноги до колен одеревенели от судорог. Однако, к
моей несказанной радости, роковое ощущение в области прямой кишки вдруг пропало.
Теплым потоком растворившись внутри живота, оно ручейком потекло по позвоночнику
куда-то в голову, спустилось вниз по груди и затейливым завитком выглянуло
наружу сквозь пупок, почему-то так и не завершив свой путь по микрокосмической
орбите моего доподлинно физического тела.
Приставив к моей спине чехол с удочками наподобие автоматного ствола, Альберт
Филимонович шел сзади. Когда черная вода достигла подбородка, я утратил всякое
ощущение реальности. Я чувствовал только сковавший тело холод и помнил о
жизненной необходимости переставлять ноги по-очереди.
Наконец, мы оказались на другом берегу. Я с удивлением обнаружил, что все еще
жив. Альберт Филимонович сказал:
Ну, вот мы и пришли... И туалетная бумага тебе, похоже, больше не нужна.
А вы откуда знаете?
Я видел, как апана в твоем теле направилась вверх...
Что направилось вверх?..
Апана... Этим словом йоги называют один из потоков Силы в тонком теле
человеческого существа. Обычное направление его движения - вниз. Он
обеспечивает, кроме всего прочего, работу механизмов выделения.
А-а-а... Никогда к йоге серьезно не относился...
Ну, это, в общем-то правильно... Правда, лишь постольку, поскольку серьезное
отношение к чему бы то ни было в этом мире является роковой ошибкой. Однако,
если проводить параллели, то, по сравнению с истинной йогой, все, происходящее
у нас в зале, - детские игрушки...
Погодите, как это - роковой ошибкой? А Путь Духа, кодекс чести воина,
библейские заповеди, в конце концов - разве хотя бы это не заслуживает
предельно серьезного отношения?
Конечно, заслуживает! Но лучше, если это отношение будет не твоим... Можно
избежать всех ловушек на Пути, насмеяться над поклонением любым идолам,
отрешиться от всех человеческих и сверхчеловеческих привязанностей, даже
основательно разобраться с такой заковыристой штукой, как чувство собственной
значительности, и в итоге все же угодить в последнюю, ультимативную западню,
из которой нет выхода. Эта ловушка, обойти которую не удается подавляющему
большинству даже самых великих воинов - серьезное отношение собственно к
Духовному Пути или к пути воина. Выручить человека, в нее угодившего, не
способна даже смерть...
Ну, хорошо, - спросил я, - а жизнь и смерть - это серьезно?
О да, жизнь и смерть - это серьезно! - сказал он. - Но не очень... Если
хочешь, мы поговорим об этом во вторник после тренировки. Сейчас не время. В
тебе имеется еще такая штуковина, как прана, которая всегда направляется
вверх. Так вот, нам предстоит заставить ее повернуть вниз...
О пране я кое-что слышал, может быть, не совсем то, что он имел в виду, однако
решил не уточнять и только поинтересовался:
Пирамида