Он умирал.
За врачом послали, но он вполне отдавал себе отчет в том, что это уже ни к чему.
Внутри застряла разрывающая на части боль, в горле клокотало, и ему казалось -
он вот-вот захлебнется собственной кровью. В течение нескольких последних дней
он все время ощущал неумолимое приближение конца. Смерть набирала силу,
разрасталась где-то рядом и чуть-чуть позади. А вчера он почувствовал какие-то
мягкие удары по животу, начало болеть сердце, и ныли все раны. Но он отнесся к
этому спокойно. Конечно, немного досадно, вроде как бы еще жить да жить, однако
все равно не совсем понятно - зачем... Чужая земля, бестолковое
времяпровождение, каждый день - одно и то же. Ждать нечего: там, откуда они
бежали, теперь была новая жизнь, судя по слухам - достаточно жуткая и
анекдотично веселая. Но в любом случае давно уже сбросившая их со счетов. Здесь
они тоже никому особенно не нужны. И вообще, если бы кто-то знал, как ему все
это надоело. Можно было бы застрелиться и раньше - кое-кто так и поступил - но
он чувствовал: незачем брать грех на душу. Так или иначе старые раны не дадут
долго протянуть. Многие из офицеров, осевших в этом приморском захолустье, уже
умерли от ран и тоски. Некоторые спились, некоторые каким-то образом втянулись в
мутный поток эмигрантского прозябания. Кому-то удавалось найти в себе силы
начать здесь все сначала, но эти в поселке надолго не задерживались -
перебирались в более оживленные места, поближе к деловой жизни и связанным с нею
возможностям. Однако он почему-то знал - это не для него.
Он лежал на бильярдном столе, вокруг были шары. Кий стоял справа, прислоненный к
засаленной касаниями множества рук бронзовой окантовке средней лузы. Слева он
краем глаза видел вытертое зеленое сукно второго стола, с другой стороны немного
поодаль - грязно-салатовую стену, под ней - дешевый стул светлого дерева, дальше
- открытую дверь на террасу с парапетом и каменными ступеньками. Оттуда было
видно море внизу. Когда шел дождь, им с Валерой нравилось пить кофе под
вылинявшим до сизой белизны тентом на террасе и молча глядеть на серые волны.
Сейчас было солнечно и жарко - средиземноморское лето.
Валера стоял сбоку и нервно крошил кусок мела о кожаную набойку на кончике кия.
Валерины руки дрожали, на висках выступил пот, глаза были наполнены слезами...
Когда врач, наконец, пришел, Валера сидел на стуле под стеной и тихо плакал.
Я умер.
То ли где-то случился сбой, то ли это был некий подготовительный этап... В любом
случае функциональная эффективность воплощения казалась нулевой. Если бы кто-то
знал, как мне надоела эта планета...
Я неподвижно лежал с закрытыми глазами, делая вид, что сплю. Тех, кто не спал,
воспитатели оставляли в постели после подъема до самого прихода родителей. Затем
следовали нудные расспросы по дороге из детского сада домой. Почему ты не спал,
может быть, что-то болело, или ты хотел есть?..
Я не умел тогда объяснить им, что существует масса вещей, тратить светлое время
дня на которые намного целесообразнее, чем на сон. А чтобы выспаться, вполне
достаточно ночи, тем более, что есть способы отдыхать, гораздо более
эффективные, чем сон. И вовсе не обязательно даже закрывать глаза. Я не мог все
это ясно сформулировать, и мне оставалось только недоумевать, как они сами не
понимают. Взрослые ведь всегда очень умные и все знают... А тут - совершенно
очевидные и такие простые вещи.
Я лежал и вспоминал большого дядю, который умер когда-то давным-давно в комнате
с грязно-салатовыми стенами и стулом из светлого дерева. Меня тогда еще не было
и не могло быть, потому что был он. Я видел ту комнату его глазами, но думать о
нем как о себе не мог. Он - это был он, я - это есть я. Совсем разные люди. Было
“что-то”, что являлось общим, и для этого “чего-то” я был как бы продолжением
того давным-давно умершего человека. Я явственно ощущал это, но объяснить...
Объяснить даже себе самому я ничего не умел. Да и какие могут быть объяснения у
четырехлетнего ребенка? И потом - зачем? Кроме того, я почему-то боялся, мне
казалось, что рассказывать об “этом” взрослым просто-напросто опасно.
Я мог только знать, что жил дядя, который умер. Теперь вместо того дяди живу я.
Я, возможно, тоже умру, когда стану дядей. И “что-то”, жившее раньше в умершем
дяде, а сейчас живущее во мне, будет жить в ком-то следующем. Но может случиться
так, что я не смогу умереть. Тогда что-то закончится. Однако я не знал, что
сделается в этом случае с “чем-то” - общим для длинной цепочки людей, в конце
которой был тот дядя, и теперь вот - я.
Иногда, в какой-то чудной отстраненности, я вспоминал мир, виденный глазами
некоторых из тех, других людей. Там были высокие правильных очертаний
треугольные холмы из камня, вздыбившиеся в белесое знойное небо среди
раскаленных песков, были темные лабиринты промозглых туннелей, залы каких-то
многоэтажных подвалов, освещенные багровыми отсветами тростниковых факелов
гигантские колоннады. Зелено-голубые просторы бескрайних влажных лесов
расстилались у подножий странных уступчатых строений с длинными широкими
лестницами и плоскими верхушками. Ближе к далекому горизонту дымка лесов
переходила в узкую темную полосу океана. Были еще кресты на выцветших изодранных
стрелами и ветром знаменах, скрежет выхватываемых из ножен ржавых от крови
мечей, были пещеры в синих горах, прозрачные ветры среди заснеженных вершин,
кристально-голубые реки в глубоких лесистых ущельях и долгий - растянувшийся на
многие-многие годы - путь вниз на равнины и дальше - вдоль берега океана в
Великую Желтую Страну Востока. Времена и земли перемешались, и невозможно было
сказать, что было до, что - после...
Доставшийся в наследство от Мастера Чу длинный прямой меч за спиной - я помнил,
что он не был передан следующему, но за ненадобностью оказался выброшенным в
океан с палубы судна с перепончатыми парусами...
Теперь, по прошествии тридцати лет, я понимаю: тот человек сделал это, чтобы раз
и насегда избавить себя от роли заложника мирных снов, от обусловленности
безальтернативным вызовом и неизбежностью участия в поиске окончательного покоя
в потоке последней вечной войны. Те, кто приходил после, были совсем иными. Но
война так и осталась войной. И, несмотря на то, что все изменилось и сделалось
скрытым, единственным способом обрести в ней покой по-прежнему остается
достижение контроля над Волей - абсолютная в полноте отрешенности победа внутри
самого себя. Раз будучи достигнутым, этот контроль не должен ослабевать ни на
мгновение. Ни во время бодрствования - достаточно, впрочем, условного - ни даже
во сне. Так уж устроена жизнь на этой странной планете.
Но что мог знать об этом четырехлетний мальчик, которым я был тогда - тридцать
лет назад? Только то, что до сих пор все с неизбежностью заканчивалось смертью.
Изменявшаяся формула этого явления не особенно сильно отражалась на главном
следствии: что-то должно было еще раз начать все с самого начала. Я ощущал, что
нынешнее положение - несколько иное. Ключ к управлению потоками времени
находится где-то в пределах досягаемости, и выход может оказаться совершенно
иным. Но каков будет алгоритм решающего шага, и что произойдет с чем-то - общим
для длинной цепи воплощений?
В четыре годя я этого не знал.
Неопределенная информация без входа и выхода - явственные и в то же время
Пирамида