кричать от ужаса. Почти просыпаясь, я слышал
утешающий голос моей бабушки, затем с неба опять
начинали сыпаться пустые нитяные катушки.
Этот сон остался самым сильным ночным
впечатлением моего раннего детства. Из-за чего-то
громадного и безжалостного в нем я всегда вспоминал
его только краешком памяти, не забывая однако его с
годами. Я знал, что нити на катушках до их
опустошения были черными, хотя не видел этого.
Я никак не истолковывал этот сон до недавнего времени, до моих почти 34 лет. Опустошение
моей судьбы в период этого моего сна было действительно большим: незадолго до этого в
очень молодом возрасте умерла моя мать, затем для нашей семьи последовал длительный и
многолетний период столь же малоприятных и тягостных событий. Вспоминаю сейчас, что
перед переездом в новый дом, который стал последним для моей матери, в нашем старом
дворе произошло тягостное и по-своему страшное событие: наша кошка сошла с ума и съела
всех своих котят. Мое тело помнит ужас при виде любимой кошки, которая забилась в дрова,
где её невозможно было достать, и с утробным безумным урчанием пожирала своих
двухнедельных котят.
Будто какое-то проклятие безжалостной
опустошенности и неуюта жизни преследовало меня
почти до моих 25 лет.
Затем был другой сон, который я тоже помню до
сих пор: я стою на высоком берегу реки, текущей
справа налево. Внизу — бурная большая вода: мощная,
свинцовая справа и выше по течению, затем янтарная,
в водоворотах и ярких отсветах грозового света слева
и ниже по течению. Я знаю, что мне нужно броситься
в эту воду. Не чувствую страха, но почему-то медлю.
Высокий берег подо мной начинает осыпаться в воду, и
я неизбежно оказываюсь в реке. Но перед этим —
опять с неба и опять как дождь — начинают падать
караваи свежеиспеченного домашнего хлеба, какой
пекла моя бабушка.
Мои мучения и терзания, доходившие до попыток
самоубийства, в период между этими двумя снами,
внутренне были вызваны тем, что я не мог, а потом
уже и не хотел стать своим и таким как все в тех
личных и общественных отношениях, из которых
оказалась соткана повседневная жизнь людей. Я всегда
чувствовал себя чужим среди них, а необходимость
быть как другие и мои попытки преуспеть в этом
вгоняли меня то в полную безнадежность, то в полное
бешенство.
В жизни второй сон предшествовал моменту, когда
я вдруг нашел то, что всегда искал и не находил. В 86
или 87 году этим оказались чьи-то краткие и
разрозненные конспекты того, что имело отношение к
свободе. Моя судьба и устремления как будто
приобрели естественный и желанный для меня смысл.
И много лет спустя, вдруг вспомнив тот детский
кошмар, я неожиданно ощутил необъяснимую радость:
я вдруг понял, что он был совсем не кошмаром, — он
был о судьбе, которая и есть моя настоящая судьба, —
это был сон о свободе. И было нелепо и невозможно
искать и обрести в обычной жизни взаимосвязанных
людей то, от чего я стал свободен ещё в детстве,
потому что это моя единственная жизнь и
единственный шанс стать свободным. Но перед этим
был третий сон, который ещё рано рассказывать...»
В этой истории врожденная склонность рассказчика к
крайностям и бескомпромисности в поисках себя
является определяющей в формировании его
индивидуальной судьбы. И остается надеяться, что
третий его сон хотя бы в какой-то степени связан со
смыслом и ролью уравновешенности и гармонии в
движении судьбы.
Обостренная чувствительность наших современников
к любому давлению извне и инстинктивное
отторжение его, происходящая в ответ на
агрессивность общественного формирования
сознания и тела, может быть одной из причин
заблуждений относительно своей настоящей судьбы,
шансов, удачи. В этом случае взаимодействие
безличных и неизвестных сил судьбы с телом
безотчетно воспринимается как чуждое давление и
может длительно отторгаться.
Именно подобного рода ситуация порождает и т.н.
«ядерные сны», описанные в первой книге.
Но во взаимодействиях с силами судьбы и удачи
бытийно наибольшее значение все же имеет свобода.
Здесь автор имеет в виду то, что наши достаточно
сильно высказанные самим себе чистые желания и
мечты, особенно в юности, находят отклик в
Неизвестном и все же имеют тенденцию сбываться.
Парадокс, однако, заключается в том, что когда это
происходит, общественное воздействие, как правило,
настолько меняет нашу систему ценностей и сужает
зону возможных действий, что события сбывшейся
мечты оказываются не ко двору или даже могут
восприниматься как неприятности. А так как наиболее
сильный компонент в наших мечтах безусловно состоит
из предполагаемой и желанной свободы (ибо это
желание и устремление в человеке неотделимо от
желания жить), то лучше все-таки найти понимание и
силы повернуться лицом к неиспорченной судьбе,
которую, в конце концов, как выясняется, мы достаточ-
но свободно когда-то выбирали сами, — выбирали
здесь, а не в какой-то там прошлой жизни.
«Один доблестный человек попал в мир, где нет
теней. Там Владыка миражей удерживал его в
Пирамида