поисках причин для которых они от вещей пришли к
эйдосам, ибо для каждого [рода] есть у них нечто
одноименное, и помимо сущностей имеется единое во многом
для всего другого - и у окружающих нас вещей, и у
вечных.
Далее, ни один из способов, какими мы доказываем, что
Эйдосы существуют, не убедителен. В самом деле, на
основании одних не получается с необходимостью
умозаключения, на основании других Эйдосы получаются и
для того, для чего, как мы полагаем, их нет. Ведь по
"доказательствам от знаний" Эйдосы должны были бы
иметься для всего, о чем имеется знание; на основании
довода относительно "единого во многом" они должны были
бы получаться и для отрицаний, а на основании довода,
что "мыслить что-то можно и по его исчезновении" - для
преходящего: ведь о нем может [остаться] некоторое
представление. Далее, на основании наиболее точных
доказательств одни признают идеи соотнесенного, о
котором мы говорим, что для него нет рода самого по
себе; другие приводят довод относительно "третьего
человека".
И, вообще говоря, доводы в пользу Эйдосов сводят на нет
то, существование чего нам важнее существования самих
идей: ведь из этих доводов следует, что первое не
двоица, а число, т. е. что соотнесенное [первое] самого
по себе сущего, и так же все другое, в чем некоторые
последователи учения об идеях пришли в столкновение с
его началами.
Далее, согласно предположению, на основании которого мы
признаем существование идей, должны быть Эйдосы не
только сущностей, но и многого иного (в самом деле, и
мысль едина не только касательно сущности, но и
относительно всего другого; и имеются знания не только о
сущности, но и об ином; и получается у них несметное
число других подобных [выводов]); между тем по
необходимости и согласно учениям об эйдосах, раз
возможна причастность эйдосам, то должны существовать
идеи только сущностей, ибо причастность им не может быть
привходящей, а каждая вещь должна быть причастна эйдосу
постольку, поскольку он не сказывается о субстрат (я
имею в виду, например, если нечто причастно самому-по
себе-двойному, то оно причастно и вечному, но
привходящим образом, ибо для двойного быть вечным - это
нечто привходящее). Итак, Эйдосы были бы [только]
сущностью. Однако и здесь, [в мире чувственно
воспринимаемого], и там, [в мире идей], сущность
означает одно и то же. Иначе какой еще смысл имеет
утверждение, что есть что-то помимо окружающих нас
вещей, - единое во многом? Если же идеи и причастные им
вещи принадлежат к одному и тому же виду, то будет нечто
общее им (в самом деле, почему для преходящих двоек и
двоек, хотя и многих, но вечных , существо их как двоек
в большей мере одно и то же, чем для самой-по-себе-
двойки и какой-нибудь отдельной двойки?). Если же вид
для идей и причастных им вещей не один и тот же, то у
них, надо полагать, только имя общее, и это было бы
похоже на то, как если бы кто называл человеком и
Каллия, и кусок дерева, не увидев между ними ничего
общего.
Однако в наибольшее затруднение поставил бы вопрос,
какое же значение имеют Эйдосы для чувственно
воспринимаемых вещей - для вечных, либо для возникающих
и преходящих. Дело в том, что они для этих вещей не
причина движения или какого-либо изменения. А с другой
стороны, они ничего не дают ни для познания всех
остальных вещей (они ведь и не сущности этих вещей,
иначе они были бы в них), ни для их бытия [раз они не
находятся в причастных им вещах). Правда, можно было бы,
пожалуй, подумать, что они причины в том же смысле, в
каком примешивание к чему-то белого есть причина того,
что оно бело. Но это соображение - высказывал его
сначала Анаксагор, а потом Евдокс и некоторые другие -
слишком уж шатко, ибо нетрудно выдвинуть против такого
взгляда много доводов, доказывающих его
несостоятельность.
Вместе с тем все остальное не может происходить из
Эйдосов ни в одном из обычных значений "из" . Говорить
же, что они образцы и что все остальное им причастно, -
значит пустословить и говорить поэтическими
иносказаниями. В самом деле, что же это такое, что
действует, взирая на идеи? Ведь можно и быть, и
становиться сходным с чем угодно, не подражая образцу;
так что, существует ли Сократ или нет, может появиться
такой же человек, как Сократ; и ясно, что было бы то же
самое, если бы существовал вечный Сократ. Или должно
было бы быть множество образцов для одного и того же, а
значит, и множество его Эйдосов, например для "человека"
- "живое существо" и "двуногое", а вместе с тем еще и
сам-по-себе-человек. Далее, эйдосы должны были бы быть
образцами не только для чувственно воспринимаемого, но и
для самих себя, например род - как род для видов; так
что одно и то же было бы и образцом, и уподоблением.
Далее, следует, по-видимому, считать невозможным, чтобы
отдельно друг от друга существовали сущность и то,
сущность чего она есть; как могут поэтому идеи, если они
сущности вещей, существовать отдельно от них? Между тем
в "Федоне" говорится таким образом, что Эйдосы суть
причины и бытия и возникновения [вещей]; и однако если
Эйдосы и существуют, то вещи, им причастные, все же не
возникли бы, если бы не было того, что приводило бы их в
Пирамида