тех пифагорейцев, либо те у него. Ведь Алкмеон достиг
зрелого возраста, когда Пифагор был уже стар, а
высказался он подобно им. Он утверждает, что большинство
свойств, с которыми сталкиваются люди, образуют пары,
имея в виду в отличие от тех пифагорейцев не
определенные противоположности, а первые попавшиеся,
например: белое - черное, сладкое - горькое, хорошее -
дурное, большое - малое. Об остальных же
противоположностях он высказался неопределенно,
пифагорейцы же прямо указали, сколько имеется
противоположностей и какие они.
Итак, и от того и от другого учения мы можем
почерпнуть, что противоположности суть начала
существующего; но сколько их и какие они - это мы можем
почерпнуть у одних только пифагорейцев. Однако, как
можно эти начала свести к указанным выше причинам, это у
них отчетливо не разобрано, но, по-видимому, они
определяют элементы как материальные ибо, говорят они,
из этих элементов как из составных частей и образована
сущность.
Итак, на основании сказанного можно в достаточной
степени судить об образе мыслей древних, указывавших
больше одного элемента природы. Есть, однако, и такие,
которые высказались о Вселенной как о единой природе, но
не все одинаково - ни в смысле убедительности
сказанного, ни в отношении существа дела (kataten
physin). Правда, рассуждать о них вовсе не уместно
теперь, когда рассматриваем причины [ибо они говорят о
едином не так, как те размышляющие о природе философы,
которые, хотя и принимают сущее за единое, тем не менее,
выводя [Вселенную] из единого как из материи,
присоединяют [к единому] движение, по крайней мере когда
говорят о происхождении Вселенной, а эти утверждают, что
она неподвижна). Но вот что во всяком случае подходит к
настоящему исследованию. Парменид, как представляется,
понимает единое как мысленное (logos), а Мелисс-как
материальное. Поэтому первый говорит, что оно
ограниченно, второй - что оно беспредельно; а Ксенофан,
который раньше их (ибо говорят, что Парменид был его
учеником) провозглашал единство, ничего не разъяснял и,
кажется, не касался природы единого ни в том, ни в
другом смысле, а, обращая свои взоры на все небо,
утверждал, что единое - это бог. Этих философов, если
исходить из целей настоящего исследования, надлежит, как
мы сказали, оставить без внимания, притом двоих, а
именно Ксенофана и Мелисса, даже совсем - как мыслящих
более грубо; что же касается Парменида, то он, кажется,
говорит с большей проницательностью. Полагая, что наряду
с сущим вообще нет никакого не-сущего, он считает, что с
необходимостью существует [только] одно, а именно сущее,
и больше ничего (об этом мы яснее сказали в сочинении о
природе). Однако, будучи вынужден сообразоваться с
явлениями и признавая, что единое существует как
мысленное, а множественность - как чувственно
воспринимаемое, он затем устанавливает две причины или
два начала - теплое и холодное, словно говорит об огне и
земле; а из этих двух он к сущему относит теплое, а
другое начало - к несущему.
Итак, вот что мы почерпнули из сказанного ранее и у
мудрецов, уже занимавшихся выяснением этого вопроса: от
первых из них - что начало телесное (ведь вода, огонь и
тому подобное суть тела), причем от одних - что телесное
начало одно, а от других - что имеется большее число
таких начал, но и от тех и от других - что начала
материальные; а некоторые принимали и эту причину, и
кроме нее ту, откуда движение, причем одни из них
признавали одну такую причину, а другие - две.
Таким образом, до италийцев, и не считая их, остальные
высказывались о началах довольно скудно, разве что, как
мы сказали, они усматривали две причины, и из них вторую
- ту, откуда движение, некоторые признают одну, а другие
- две. Что же касается пифагорейцев, то они точно так же
утверждали, что есть два начала, однако присовокупляли -
и этим их мнение отличается от других, - что предел,
беспредельное и единое не какие-то разные естества, как,
например, огонь или земля или еще что-то в этом роде, а
само беспредельное и само единое есть сущность того, о
чем они сказываются, и потому число есть сущность всего.
Вот как они прямо заявляли об этом, и относительно сути
вещи они стали рассуждать и давать ей определение, но
рассматривали ее слишком просто. Определения их были
поверхностны, и то, к чему прежде всего подходило
указанное ими определение, они и считали сущностью вещи,
как если бы кто думал, что двойное и два одно и то же
потому, что двойное подходит прежде всего к двум. Однако
бесспорно, что быть двойным и быть двумя не одно и то
же, иначе одно было бы многим, как это у них и
получалось. Вот то, что можно почерпнуть у более ранних
философов и следующих за ними.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
После философских учений, о которых шла речь, появилось
учение Платона, во многом примыкающее к пифагорейцам, но
имеющее и свои особенности по сравнению с философией
италийцев. Смолоду сблизившись прежде всего с Кратилом и
гераклитовскими воззрениями, согласно которым все
чувственно воспринимаемое постоянно течет, а знания о
нем нет, Платон и позже держался таких же взглядов. А
так как Сократ занимался вопросами нравственности,
Пирамида