В другой редакции последняя строка читается так:
Как черный плащ с возвышенным челом.
И в обоих вариантах последняя строка остается
единственной, свидетельствующей о том, что поэту не все было
видно с одинаковой ясностью сквозь мглу грядущей сотни лет.
"Клонящееся перо" - дань юношескому романтизму, перенос
реквизита эпох прошлого на эпоху будущего. "Черный плащ" -
выражение при помощи поэтического образа той непроницаемой
тьмы, которая будет окутывать эту страшную фигуру, видимую
из-за дыма и туч целого столетия. Что же касается выражения
"возвышенное чело", то здесь или характерная черта
лермонтовского Демона, перенесенная на человеческое существо
почти сверхъестественной мощности, глубоко связанное с
демоническим началом, или, быть может, указание на то, что в
этом пророческом видении перед духовным взором поэта слились в
одном образе две исторические фигуры следующего столетия,
которые, будучи видимы ему во временной перспективе, как бы
находили одна на другую, и Лермонтову не удалось различить, что
высокое чело будет отличать не того окутанного мраком гиганта,
а его предшественника.
- Все ли спокойно в народе?
- Нет. Император убит.
Кто-то о новой свободе
На площадях говорит.
Это - стихотворение Александра Блока, написанное двумя
годами раньше революции 1905 года.
- Все ли готовы подняться?
- Нет. Каменеют и ждут.
Кто-то велел дожидаться:
Бродят и песни поют.
- Кто же поставлен у власти?
Власти не хочет народ.
Дремлют гражданские страсти:
Слышно, что кто-то идет.
Сжатые, очень точные формулировки, передающие общественную
атмосферу накануне первой революции. Но дальше начинается нечто
неожиданное:
- Кто ж он, народный смиритель?
- Темен, и зол, и свиреп:
Инок у входа в обитель
Видел его - и ослеп.
0н к неизведанным безднам
Гонит людей, как стада,..
Посохом гонит железным...
Боже! Бежим от Суда!
Но бежать было поздно. Появление этого существа было
предопределено слишком давно и подготовлено слишком
могущественными силами инфракосмоса. В русской литературе
прошлого века имеется и еще одно предсказание о нем, еще более
поражающее. В особенности, если учесть, что оно принадлежит
перу автора, от метаисторических представлений и чувств
далекого. Сделано оно не в стихах, а в прозе, и содержание его
настолько глубоко, что мне придется в этом месте нарушить
правило, принятое в работе над настоящей книгой: не
злоупотреблять цитатами. Я вынужден дать целую цепь цитат,
жалея только о том, что границы книги не позволяют включить в
нее всего, что относится до предварения этого существа в одном
из весьма известных произведений русской классики. Начну с
сокращенной передачи описания воображаемого портрета этого
существа.
"Это мужчина среднего роста с каким-то деревянным лицом...
Как смоль черные волосы покрывают конический череп и плотно,
как ермолка, обрамляют узкий лоб. Глаза... осененные несколько
припухшими веками... взгляд чистый, без колебаний, губы тонкие,
бледные, опушенные подстриженною щетиной усов; челюсти
развитые, но без выдающегося выражения плотоядности, а с
каким-то необъяснимым букетом готовности раздробить или
перекусить пополам. Одет в военного покроя сюртук, застегнутый
на все пуговицы".
Читаешь - и вздрагиваешь. Что это? Когда и о ком написано?
- Написано в шестидесятых годах прошлого века. Но почему же
такое невероятное совпадение с обликом, слишком уж памятным не
людям шестидесятых годов, а именно нашему поколению? - Читаем
дальше.
"На лице не видно никаких вопросов; напротив того, во всех
чертах выступает какая-то солдатски невозмутимая уверенность,
что все вопросы давно уже решены. Какие это вопросы? Как они
решены? Может быть, это вопрос о всеобщем истреблении, а может
быть, только о том, чтобы все люди имели грудь выпяченную
вперед на манер колеса? Ничего неизвестно. Известно только, что
этот неизвестный вопрос во что бы то ни стало будет приведен в
действие. А так как подобное противоестественное приурочение
известного к неизвестному запутывает еще более, то последствие
такого положения может быть только одно: всеобщий панический
страх".
"Перед глазами зрителя восстает чистейший тип идиота,
принявшего какое-то мрачное решение и давшего себе клятву
привести его в исполнение... Когда же придатком к идиотству
является властность, то дело ограждения общества значительно
усложняется".
"Угрюм-Бурчеев принадлежал к числу самых фанатических
нивелираторов. Начертавши прямую линию, он замыслил втиснуть в
Пирамида