класс-гегемон. Тогда еще можно было вводить умы в заблуждение,
взывая к чувству справедливости и жалости и вопия о том, что
пролетариат пока еще создает только материальные ценности лишь
потому, что он бесправен, угнетен, задавлен, нищ, сир, наг.
Наивные энтузиасты веровали, что, освободясь от эксплуатации и
придя к власти, этот класс создаст такие высшие ценности, перед
которыми померкнут все шедевры прошлого. И что же?
Феодальная аристократия эксплуатировала народ, но объем
культурных ценностей, созданных этим классом, не поддается ни
исчислению, ни обозрению. Жречество и духовенство
эксплуатировали, как это известно теперь даже грудному
младенцу, темноту масс, но они создали не только религиозные
концепции и культ, они создали вечные памятники зодчества,
живописи, поэзии, музыки, философии, они создали высокие
нравственные заветы. Буржуазия повинна во всех смертных грехах,
но культурное творчество этого класса составляет едва ли не
большую часть того, что теперь именуется культурным наследием.
Крестьянство оставалось на социальном дне, но все же и оно
создало песни и сказки, орнаменты и легенды, художественные
ремесла и фольклор.
А рабочий класс? Я живу в стране, где рабочий класс
остается гегемоном уже пятое десятилетие. Что же создал он,
кроме все тех же ценностей материального ряда да всевозможных
технических, производственных усовершенствований? Скажут, может
быть: а как же вся рабочая интеллигенция, то есть выходцы из
рабочей среды, становящиеся инженерами, экономистами, юристами,
учеными, литераторами? Но это - не рабочий класс: это - те, кто
его перерос, кому нечего больше делать в этой среде и кого
навсегда отделили от этой среды и характер деятельности, и круг
интересов, и материальные условия жизни. Монах, расписывавший
фресками храм, оставался монахом; помещик, писавший у себя в
усадьбе или в своем городском доме романы, поэмы и картины,
оставался помещиком; буржуа, посвящавший свой досуг искусству и
науке или предававшийся меценатству, оставался буржуа; и
крестьянин, сочинявший былины или расписывавший утварь,
оставался членом своего класса. Но рабочий, становящийся
интеллигентом, тем самым перестает быть рабочим. И того, что
создала эта интеллигенция, не приходится принимать к
рассмотрению, когда мы говорим о том, что создал этот класс как
таковой.
Духовной - в точном смысле слова - продукции рабочего
класса не существует вообще; его интеллектуальная продукция
ничтожна. Рабочий класс - не венец человечества, а его
трагедия, его - memento mori, грозное напоминание о том, что
миллионы людей, потенциально ничем не отличавшихся от
остального полноценного общества, осуждены этим обществом на
духовное скопчество, на культурное вырождение, смягчаемое лишь
тем, что эти несчастные в подавляющем большинстве сами не
понимают всего ужаса своего положения. Утратившие связь с
матерью-землей и не вознагражденные за это приобщением к
мировой культуре, психически искалеченные вечной возней с
машинами, эстетически колеблющиеся от красот индустриального
пейзажа до частушки и пошлой олеографии, эти люди становятся
жертвами одуряющей скуки, как только оказываются наедине с
самими собой. Они как огня боятся тишины, ибо тишина ставит их
лицом к лицу с их душевной опустошенностью. Природа для них
мертва, философия - смертельно скучна, искусство и литература
доступны им лишь в самых сниженных своих проявлениях, религия
возбуждает в них лишь высокомерную насмешку невежд и только
наука вызывает чувство инстинктивного уважения, как нечто,
бесспорно высшее, чем они. Их отдых - карты, водка, домино,
спорт, примитивный флирт да кинематограф. И пусть не лгут,
будто я клевещу на этих людей: им слишком долго кадили
фимиамом, их растлевали потоками демагогической лести и лжи;
приходит время, когда перед ними поставят их собственные ничем
не разукрашенные портреты.
Закономерно и логично, что именно эту человеческую
формацию Доктрина возвела на пьедестал; именно из нее создаются
кадры единовластной партии; именно она возносится перед
человечеством как якобы самый ценный из человеческих слоев, как
образец, коему должны по мере сил следовать все остальные.
Смысл индустриализации - одного из главнейших мероприятий
государства в 20-х и 30-х годах нашего века - отнюдь не
исчерпывается тем, что эта мера усилила обороноспособность
страны, одновременно поднимая, хотя и черепашьими темпами, ее
материальный уровень. Смысл индустриализации еще и в том, что
она произвела насильственную ломку психологии крестьянства и
интеллигенции, заставив Россию, как выразился один иностранный
журналист, "мыслить машинами", а в обществе распространяя тот
психологический режим, который был до этого свойственен
рабочему классу: психологический режим, при котором все
расценивается мерилом практической полезности, все чувствуют
себя винтиками в гигантской машине и считают это нормой; режим,
при котором вырождается искусство, становится государственной
проституткой литература, умирает религия, опошляется культурное
наследие и выхолащивается этика: психологический режим
бездуховности.
Культурное наследие остается единственным каналом, по
которому духовность все-таки проникает еще в сознание людей. И
не мешает припомнить, что в первые годы после Великой
революции, когда еще верили в мираж скорой революции во всем
мире, в русской культуре бушевало такое течение, которое
требовало и всю культуру прошлого сдать в архив. Один из
идеологов Доктрины, Маяковский, лишь гораздо позже пришел к
заключению, что Пушкин писал не так уж плохо; сначала же он,
как и другие, требовал, чтобы Пушкин был сброшен с корабля
современности. При этом Пушкин понимался, конечно, как некое
олицетворение классики вообще. Самый талантливый театральный
деятель той эпохи, Мейерхольд, выворачивая классиков наизнанку,
культивировал тот урбанистический, конструктивистский,
Пирамида